Новый мир, 2012 № 10 - [47]

Что сказать вам, москвичи, на прощанье,

Чем наградить мне вас за вниманье, до свиданья,

Дорогие москвичи…

И так далее.

Да, несмотря ни на что, это было замечательное время — юность.

В десятом классе, этом преддверии взрослой жизни, следовало принимать решение о дальнейшем образовании. Не имея особой склонности к какой-либо конкретной профессии, я понимал, что буду поступать в технический вуз, причем в такой, где при поступлении не будут слишком глубоко копаться в моей биографии. Никакое репетиторство мне, как и моим одноклассникам, не требовалось: нам вполне хватало прекрасной школьной подготовки. Я был уверен в том, что окончу школу с медалью и, согласно действовавшему в те времена положению, буду принят в институт без вступительных экзаменов.

Среди моих одноклассников были и более целеустремленные мальчики, которые, определив для себя направление будущей деятельности, занимались в научных кружках. Таким, например, был Володя Бархаш, круглый отличник и разносторонне одаренный человек, будущий доктор химических наук и лауреат последней Ленинской премии. Он занимался в кружке у академика Зелинского и по окончании школы с золотой медалью легкомысленно подал заявление на химфак МГУ. А надо сказать, что был это 1951 год, когда фашистская вывеска “евреям вход воспрещен” могла бы висеть во многих советских учреждениях и престижных вузах. Но видимость равноправия соблюдалась. На собеседовании, отчаявшись обнаружить пробелы в знаниях, Володю спросили, кто такой Франсуа Тибо. Володя не знал.

— Вот видите, — с облегчением сказал экзаменатор, — это настоящее имя знаменитого французского писателя, который писал под псевдонимом Анатоль Франс. У вас, молодой человек, односторонняя эрудиция, а в университете у нас высокие требования к общей культуре студентов.

Володю не приняли. В борьбу с приемной комиссией МГУ включились три химических академика: Зелинский, под руководством которого Володя занимался, Опарин, научный шеф его отца, и даже, кажется, Несмеянов, который был уже президентом Академии наук. Но тщетно, МГУ был неприступней Брестской крепости. Заместитель министра высшего образования Елютин, к которому на прием пробился Володя, сказал:

— Действительно, видимо, по отношению к вам допущена ошибка. Но я только вчера докладывал в правительство о том, что прием в МГУ закончен (врал, наверное, по необходимости). Вы можете выбрать любой химический вуз и будете зачислены.

Володя выбрал Менделеевский институт, который в положенное время успешно закончил.

Мои друзья, Женя Прозоровский и Элемер Раковский, не принадлежавшие к гонимой нации, на химфак МГУ были благополучно приняты.

Я получил на выпускных экзаменах четверку по тригонометрии и, соответственно, серебряную медаль, которая предоставляла те же права, что и золотая. По совету одного из немногих инженеров среди друзей нашей семьи, Виктора Соколовского, я подал документы в Станкоинструментальный институт, сокращенно — Станкин. Виктор позвонил своему знакомому, который занимал какой-то важный пост в институте, и попросил его взять мое поступление на контроль.

На следующий день знакомый позвонил Виктору и довольно нервно сказал:

— Ну и кадр ты мне прислал. Сам он был в оккупации, мать у него расстреляна, а отец вообще неизвестен. Да и фамилия у него не очень подходящая. Его зачислят только на литейную специальность.

Напутствуя меня в студенческую жизнь, Виктор сказал:

— Имей в виду, что в каждой группе будет стукач, и, возможно, не один. Не болтай.

Так начиналась взрослая жизнь, где действовали свои правила выживания. Перспектива работы в литейных цехах абитуриентов не вдохновляла, и литейная группа была, видимо, чем-то вроде штрафбата, куда отправляли разных неполноценных личностей вроде меня — с неудачными фамилиями и пятнами в биографии. В анкетах, которые мы заполняли при поступлении в институт на тридцать четвертом году советской власти, были удивительные вопросы. Например, государство хотело знать, не служил ли я в белой армии, а также в органах царского суда и прокуратуры. Были и более близкие к реальной жизни вопросы: не подвергался ли я или мои близкие родственники репрессиям, не был ли я на территории, временно оккупированной в годы войны, не имею ли родственников за границей и так далее. Предполагалось, что писать надо чистую правду, ибо органы знают все, и утаить порочащие тебя факты означает возможность подвергнуться карательным мерам. Тем не менее впоследствии оказалось, что слухи о всеведении всемогущих органов несколько преувеличены, и я среди моих товарищей был не единственным, кто рискнул приукрасить свою анкету.

 

ТЕНЬ КОНДИТЕРСКОЙ МЕЛИССАРАТО

 

1951 год ознаменовался не только моим поступлением в институт, но и разными неприятными событиями. Театр собирался ехать на гастроли в ГДР, и в этот раз вместе с Павой должна была поехать и Галя, которая перешла из музея в труппу помощником режиссера. Театральным людям известно, что должность эта чисто техническая. Галю это уязвляло, и малознакомым людям, интересовавшимся ее функциями в театре, уклончиво отвечалось, что она на режиссерской работе. Режиссерские способности, которые у нее, несомненно, были, нейтрализовались ее бескомпромиссным характером, что мешало нормальным отношениям с людьми, от которых в театре многое зависело. Способности остались нереализованными, и карьера ее в театре не состоялась.