— А это нормально, что вы летчики и вы пьете?
Мужики посмеялись опять. Расхлябанные, не в масть, ответы лежали в диапазоне от “мы не пьем” до “нам завтра не в рейс”. Они уже с веселым интересом таращились на Игоря: мол, что это за фрукт такой. Но тот не успокаивался. Словесная дуэль продолжалась.
— А вот я сегодня, когда летел, прочитал в буклете, — начал Игорь заунывно, — что “АРТавиа” — единственный перевозчик, который гарантирует безопасность сто процентов. Что это подкрепляется в том числе особым контролем качества воздушного судна и высоким уровнем экипажа. Что многочисленные комиссии, включая медицинскую, перед каждым полетом...
Тут Павел с легкой меланхолией предположил, что их теперь побьют.
Но в комнате грохнуло.
Мужики валились от хохота — визжали панцирные сетки.
— “АРТавиа”!.. Сто процентов!.. Я умираю... Многочисленные комиссии... Ой, анекдот!..
— Сто процентов они гарантируют... Да ты сам понимаешь, какая это чушь? Да они только по ушам ездят... богатым дяденькам... Вот это они умеют, вот тут — сто процентов...
Самый рослый из мужиков, выставив ядреные ступни, говорил это так горячо, так серьезно, что Паша вынужден был завороженно кивать, — он только понял, что конфликта не будет. Мужики не смолкали. Наболело. Прорвало.
— Ты думаешь, если мы летаем, то мы не в курсе, что там делается, что ли?.. Нас, кстати, тоже учили всем этим штучкам, как что сказать, как убедить... Это гипноз фактически. Вы же знаете, как эта секта работает!
— Я — нет, — парировал Игорь. Протестный задор в нем сохранялся.
— А “особый контроль” качества — это же вообще пэ-цэ, — вмешался еще один, с пугающе близко посаженными глазами. — Мы же на гробах летаем! (Все посуровели.) Набрали в лизинг всякого металлолома... Из Средней Азии, из Казахстана в основном... Ребят, я в пятой компании летаю, если считать советский “Аэрофлот”, я такого состояния машин вообще не видел! Да мне страшно тумблерами щелкать в кабине, все на соплях...
— Ага, вы почитайте наш журнал отложенных неисправностей. Эта штука посильнее “Фауста” Гёте. Или удостоверение летной годности вэ-эс... Там откроешь перед полетом, е-мое, куда я сел, где мои вещи! То реверс, то спидометр... То гидравлика шасси... Даже бумажки — чистый цирк, ха, можно журналистам продать... когда кто-нибудь грохнется...
Особый, мрачный смех.
— Слушайте. — Паша приподнялся на кровати. Ему и правда стало интересно. — Мы с вами в ведомственной гостинице. (Пилоты снова заржали.) Сейчас идет семинар, приехали люди. Вы не можете не понимать, что мы можем иметь какое-то отношение к “АРТавиа”. — Паша запутался в оборотах. — Вы с нами, незнакомыми людьми, не боитесь вести такие разговоры?
В глазах у некоторых он увидел настороженность — у тех, кто и раньше помалкивал. Но активисты не испугались. Наоборот, даже агрессия появилась в голосе:
— А чего мне бояться? Чего мне терять? Да я бы сам к чертям уволился, меня звали на “Уральские линии” в Ебург, так эти же держат, уговаривают... Копейки же платят! Я, пилот первой категории, с такими часами (ну, с налетом)... Мне стыдно сказать, сколько я получаю, особенно в новом году! А обещали-то... А главное, такие деньжищи гребут!
Летчики так взволновались, что не унять. Они бухтели и возмущались, и это надолго.
— Ха, — откликнулся Игорь дурашливым голосом, — а ведь нам еще обратно лететь! Может, поездом, а, Паш?
Но Паша уже не отвечал на шутки, ибо спать ему хотелось — до полного отупения, и только лампочка тиранила и тиранила самый мозг.
(Окончание следует.)
Черных Наталия Борисовна — поэт, прозаик, эссеист. Родилась в городе Челябинск-65 (ныне Озёрск), в семье военнослужащих. С 1987 года живет в Москве. Окончила библиотечный техникум, работала по специальности. Автор нескольких поэтических книг.
Подняла глаза вверх —
увидела хлеб
свежий
ржаной
(небесный)
в киоске.
Те первенцы были — хлеб,
из рук убежали в пыль
бесконечной трассы.
Их нервное, тонкое
(что вам не снилось),
их многоярусный шёлк:
кухни, беседы и длинные волосы,
грампластинки, салоны, тома в коленкоре —
всё их без остатка:
девьи тела, девьи мягкие руки,
майский дождь босиком,
враньё от стыда и смущенья.
Они поднимались как молнии,
чтобы низвергнуться прочь:
кто торопливо женился,
кто шёл торговать, кто в политику.
Но все сохраняли тепло тесностенных квартир,
тепло полудружеских слов,
щемящее чувство полулюбви,
тепло статуй словесных.
Невозможен им реквием — только наполовину.
Мука мира и мука страны, пока жили они,
смягчалась фатально счастливым бездельем.
То были все фараоновы дети,
то была его рать.
То были первенцы
(смерти?).
В ночь, когда запах мяса с горькими травами
мреял в египетской тьме
и кровь засыхала на косяках у дверей,
вышел Ангел.
Мёртвый упал, не успев осознать:
почему и за что,
за какие такие грехи,
уже в лабиринте агонии мёртвый пытался понять
(им всегда и всё надо понять):
кто убил его.
Ненависть к Адонае,
как и рай,
легла с ним на ложе.
Всё, что стало грехом, в них ещё было —
остатками света, елеем невинности.
(И Рахиль зарыдала о детях своих.)
Фосфорический сонм, земляное кружение леших!
Заглянувши в глаза тебе, вижу: ты точно из них.
