Новый мир, 2012 № 05 - [26]

Вспомнил, что галоши, как вторую обувь, придумал Захар. Удобно — после целого дня сплава снимаешь отпотевшие сапоги и легко, ничего не развязывая-завязывая, надеваешь галоши. И сохнут, если что, быстро. Непромокаемый пластиковый ящик с расходными продуктами и котлами тоже он придумал и назвал буфетом. Так и пошло — буфет и буфет. Не все уже и помнят — подумалось.

Захар был добрый, веселый и все успевал. Захар умер три года назад на осенней гусиной охоте. Ему было пятьдесят два года, почти как мне сейчас, пришло вдруг Ивану в голову.

Был мягкий теплый денек, Захар после утренней охоты остался в катере приготовить поесть, а Вальдос — они с Захаром неразлейвода были — поплыл на куласе собрать чучела. Вернулся — Захар лежит, молча глядя в небо. Вальдос сначала искусственное дыхание делал, а потом ревел, метался по катеру, волосы на себе рвал. И все смотрел на Захара — это страшно, когда твой друг, смеявшийся десять минут назад, ничего не говорит. И не отвечает на твои вопросы.

Капустин тогда позвонил, сказал, так и так с Захаром, Иван не поверил, подумал, шутка очередная Капустинская… Но тот говорил с трудом, хлюпал носом — это была не шутка. Никто не ожидал такого…

Уха была готова. Он накрыл на буфете, сел на чурбачок. Налил в кружку и подумал о Захаре. Потом ел неторопливо, пил чай, мыл посуду. Все это не заняло времени. На часах было только полдесятого, и опять, как и вчера, уже нечего было делать.

Он сидел у огня, крутил сохнущие вещи и думал, что у одного человека дел немного. Удивлялся этой простой мысли. Получалось, что люди друг другу создают дела… В прошлом году они вдвоем с Борькой сплавлялись. И у них всегда было полно дел… А когда плыли вчетвером — и вовсе… Выходило, что желания людские не складываются, а перемножаются.

Ефимов еще налил чаю, подбросил дровишек и сел к огню. Если бы он умел думать просто так, то сидел бы сейчас и думал. Время было. Но он не умел думать без дела. Сползал с мысли на мысль, ему скучно становилось… Что вот меня теперь волнует? — спрашивал он себя, и в голову приходили его выросшие сыновья. Жена. Друзья. Его меняющиеся отношения с ними. Но больше он сам, его отношения с самим собой… В этом, видно, и беда, — понимал Ефимов, — никогда с самим собой ничего не решить… Нечего и пытаться.

Ему больше нравилось просто смотреть в огонь или на реку и ничего не думать. В такие моменты он был спокоен, сосредоточен, и мысли, не выраженные словами, были самыми глубокими. В шелесте падающего снега, в шуме дождя, в треске костра и остатках зари над тайгой есть смысл, не нуждающийся в словах.

Он просидел так какое-то время, пил чай, вспоминал о ком-то, иногда улыбался и качал головой, иногда замирал надолго… Штаны на нем высохли, только под ремнем было влажно. Он прикрыл шмотки и дрова, постелил палатку на дно лодки, сверху коврик и лег. Не спалось. Шумно от воды было, хуже, чем на берегу. Внутри лодки речка иначе гремела, и опять, в момент засыпания, шаги, всплески, и еще какие-то звуки незнакомые усиливались. Заставляли поднимать голову и прислушиваться.

Страх — это не само несчастье, это только его предчувствие. И основания для этого ожидаемого несчастья всегда внутри нас. Мы хорошо знаем о них, этого и боимся. Не было бы страшных вопросов в самом Ефимове — уснул бы давно.

Он повозился с час, но, так и не уснув, вылез из спальника и раскочегарил костер. Весело затрещало. Под ногами приморозило, похрустывало, в черноте над каньоном показались звезды. Ему и странно и хорошо было. Не уснул вроде, и мысли всякие-разные, а вот так… грустно, правда, маленько было на душе.

Когда ты один, ты серьезен и внимателен. Например, с кем-то общаешься мысленно и все хорошо, глубина хорошая есть у этого общения. Когда же встречаешься с тем, с кем так хорошо общался мысленно, то уже ничего нет. Какие-то шутки, пошлости, водка, все поверхностно… мы почему-то резко глупеем, адаптируемся, что ли, для совместного существования. Когда же сидишь у костра один, не то что адаптироваться, даже говорить ничего не надо. Поэтому все и лучше.

И он сидел, просто глядел в огонь, вспоминал друзей своих, с кем побродили немало. Думал, что вот был бы, например, кто-то из них, Борька, Матюха или Серега Медведев, — конечно, хорошо было бы. Веселее. Спокойнее. Но по-другому. Не так остро. А тут… в одиночестве — какая-то радость детская на пустом месте. Просто так. Что это за радость такая молчаливая? Одному работы достается, ясное дело, хотя сейчас просто тяжело из-за мокрого снега. Река опять же мелкая, и как-то приходится… немножко… но все равно — хорошо ведь, Господи, как же хорошо!

 

Маша, Саша и Петька

 

В шесть утра Ефимов проснулся от чего-то неясного, что происходило вокруг. Он прислушивался, но не понимал. Слишком тихо было. Нашарил фонарик под боком. Сверху, из темноты, густо падали снежинки. В слабом свете они казались серым гусиным пухом. Какие тихие штучки, — подумал Иван и стал расстегивать спальник.

На берегу было темно и скользко, вещи и костер засыпало и схватило морозцем. Ефимов стоял на мокрой и голой ночной косе — нигде не укрыться было… В таких дрянных ситуациях Иван никогда долго не думал. Он крякнул, малость с досады, но больше, видимо, от удовольствия и, не обращая внимания на снегопад, на то, что сам же и мочит вещи, спрятанные под тентом, стал устраивать крышу. Крутился по скользкой гальке с растяжками и камнями, веслами и удочками вместо подпорок… Косовато получалось. Тент был похож на неуклюжие перепончатые крылья Змея Горыныча. Места под ними, однако, хватило и вещи развесить, и для дров, и самому Ивану. Даже костер перенес под край.