Новый мир, 2012 № 01 - [9]

отдельно от нее,но она стояла рядом, глядя на него с изумлением, словно именно в эту секунду, сейчас, с ним что-то происходило, словно на ее глазах он превращался вчудовище.

За спиной Еркена раздались мужские голоса, но он еще не понимал, что происходит вокруг, и не мог различить отдельные слова. Еркен медленно обернулся всем телом и увидел, как, учуявший хозяина, еще яростней забился в клетке мохнатый алабай, и вдруг, очередным ударом снеся замок, он вывалился наружу, замер на миг, не веря случившемуся, а потом вскочил и в два прыжка оказался возле Еркена. Женщина за его спиной закричала, и еще громче заорал старый Болатбек-ага, подбегая к ограде и стаскивая с плеча двустволку. Еркен было потянулся к ножу на поясе, но понял, что поздно. Все, что он успел, — это расставить руки и ноги, чтобы не пропустить алабая к женщине с чудесно пахнущими волосами и теплой, почти маминой грудью.

Вот и все, что он успел сделать.

 

 

Часть 4. БЛАГОДАРНОСТЬ

 

И вот — приближается.

Идет медленно, со стоном, прихрамывая. Поглядывает исподлобья. Коротко взглянет и тут же отводит взгляд. Вот и подошел, и руку уже дрожащую тянет. Рука у него как нарост на дубе — узловатая, бугристая, грязная. Ногти все черные, отбитые. Пока он идет, я уж и окно открываю, выгребаю из карманов мелочь и навстречу его руке свою тяну. Держи, мол, дед. Он легко подбрасывает монеты, звеня ими (на вес прикидывает), и быстро глазами по ним скользит, пересчитывает.

— Маловато, — сипит дед и осуждающе покачивает головой. Но большего не ждет, тут же отворачивается и хромает к следующему авто — успеть, успеть, пока не тронулись, пока красный.

Но вот поехали, заскрипели, заурчали, и, отъезжая дальше, я вижу, как он стоит посреди дороги — могучий еще, но совсем старик, — бесстрашно стоит, как заколдованный, а машины все летят и летят мимо него, не задевая.

— Вы его знаете? — слышу я голос сзади.

Моя пассажирка. В зеркало заднего вида я ее рассматриваю. Красивая. А в машине у меня жарко. Она и расстегнулась уже. То есть пальто расстегнула, а под ним платье — открытое, вечернее. В театр едет. Это я и по адресу догадываюсь. Я ведь таксист.

— Здесь все его знают, — отвечаю, словно нехотя. — Все ему даем.

— Он что, бездомный, бомж, да? — не унимается она.

Вот и славно. Поговорить я всегда рад. Особенно когда пассажирка симпатичная.

— Там, знаете, возле стадиона центральная теплотрасса проходит, — говорю я, — ну трубы-то теплые, он там, в люке, и живет. Не мерзнет вроде. Говорят, история с ним была, — начинаю ее раскручивать. — Темная какая-то история. Ну я сам точно не знаю, но раз говорят…

— Что за история? — нетерпеливо переспрашивает она. Любопытная.

— Да, говорят, он кого-то… топором, это… — Я взмахиваю рукой и резко опускаю ее.

Она вскрикивает. Я молчу. Она не выдерживает:

— И кого же?

— Да точно не знаю, — говорю я, — не хочу наговаривать на человека.

Тяну паузу.

— Но вроде бы свою же дочь.

Она вскрикивает громче.

— Бац! — говорю я и снова делаю то движение.

Тормозим на перекрестке. Она оглядывается, как будто старик может нас догнать.

— Вас как зовут-то? — спрашиваю я, глядя на нее в зеркало.

— Людмила, — отвечает она.

— А ее, говорят, Ирой звали, — продолжаю я и снова выдерживаю паузу. Но она и так уже на крючке. Глазами огромными на меня смотрит. Красивые глаза, ничего не скажешь. — Так вот, рассказывают, что жили они вдвоем в центре, в большой квартире. У старика жена померла, когда дочка еще ходить не научилась. Черт его знает, что с ней — с женой — произошло, да только старик дочку сам воспитывал. Любил ее без памяти. Старик-то — бывший партийный работник, при деньгах, на дочку не жалел. Все у нее было, ни в чем не нуждалась. Красавица, говорят, выросла. Черноволосая, смуглая, глаза такие, что взгляд не отвести… ну как у вас. — Комплимент грубоватый получился, но я доволен, вижу, что она смутилась. — Да только с характером девчонка была. То ли старик избаловал, то ли, наоборот, женской ласки не хватило в детстве, уж и не знает никто, но такие истерики отцу закатывала, что весь квартал слышал. Вы что-то сказали?

Пассажирка моя головой мотает, мол, нет-нет, я слушаю. А у самой грудь вздымается, румянец на лице выступил. Страстная женщина.

— Вот и я говорю, какая женщина истерик не устраивает? Что, поубивать теперь всех? — говорю с возмущением, а потом как бы задумчиво: — Но там вроде не в истерике дело было, — и так, с сожалением, с досадой языком прищелкиваю. — Да-а, не в истерике. В любви. Ира-то, дочь стариковская, хоть характером была и не сахар, но парни от нее не отставали. Под окнами ее дежурили, дрались, кто ее утром до института подвезет. А она в технологическом училась, на дизайнера одежды. Там у них ведь одни девушки да педрилы. Ох, извините за выражение, — смотрю на нее виновато.

— Ничего-ничего, — говорит она, еще сильнее розовея.

— В общем, подвозить только себя и давала, — продолжаю я и усмехаюсь, — а больше никому и ничего не давала. А у женщин-то, сами знаете, характер без этого дела совсем портится. Короче, стала она руки распускать. Слова лишнего при ней не скажи, то одному поклоннику пощечину влепит, то другому. А те все стерпеть готовы, лишь бы с ней рядом быть. Больше всех от нее старику доставалось. Тарелки ему о голову била, кипятком плескалась. В общем, вошла во вкус. Безнаказанность, власть свою почувствовала. Всеми вокруг помыкала. А однажды какой-то ухажер не стерпел пощечины да ей и ответил. Врезал хорошенько. Все бы ничего, ей-то оно только на пользу, да другие поклонники обиды такой не простили, поймали тем же вечером обидчика да избили до смерти. Натурально до смерти. А Ира-то как раз в это время фингал в зеркале разглядывала и думала, что наконец-то мужика сильного встретила. От оплеухи-то мозги сразу на место встали, хе-хе. Вот и сердечко ее затрепетало, растаяло наконец. Тут ей на следующее утро и сообщают, что так, мол, и так, убили твоего ненаглядного. Умер, и все тут. Как поняла она, что случилось, так и сбежала. Два дня ее всем кварталом искали, а на третий день возвращается старик домой, а она в кухне стоит. Сама бледная, растрепанная, а в руках топор держит и ему протягивает. Убей меня, говорит. Заруби меня, как свинью. Сам родил меня, сам и убей. Если любишь, говорит, убьешь. А не убьешь — пойду на улицу, каждому встречному отдаваться буду, пока не найду того, кто сжалится и прирежет. Я его одного, говорит, любила, а он из-за меня умер. Как зверь себя вела, пусть и умру как зверь. В общем, взял старик топор, заплакал, глаза закрыл да топориком ее по голове и тюкнул. И вроде легонько, но сразу насмерть.