Новый мир, 2011 № 08 - [62]

Не согласилась бы Пеппи и на попытки взрослых исправить ее леворукость. Не знаю, почему бабушка решила переучить меня, послушавшись советов Галины Степановны, моей первой учительницы, которая никогда не была для бабушки слишком большим авторитетом. Тем более что переучить меня так и не удалось.

Это был один из немногих случаев в моем воспитании, когда бабушка решила проявить строгость. Ее можно понять, ведь я упорно продолжала делать все левой рукой, как мне было удобнее, и это, наверное, раздражало. Бабушка строго следила за тем, чтобы я держала ложку в правой руке, а вместе с вилкой всегда давала мне нож. Видимо, чтоб отдохнуть самой от изнурительной и малоэффективной борьбы с моими рефлексами. Хотя кое-что мне все-таки удалось отстоять. Например, бабушке не пришло в голову контролировать, как я мою посуду, и я до сих пор делаю это левой рукой. В последнее время, правда, все реже предоставляется такой случай, так как посуду моет машина, но, наверное, именно эта отвоеванная свобода заставила меня относиться к мытью посуды гораздо благосклоннее, чем к остальным домашним обязанностям. Было бы преувеличением утверждать, что мне нравится это занятие, но и отвращения особенного не вызывает. Левой рукой я делаю и все то, что вначале приходилось скрывать от бабушки: выщипываю брови, крашу ресницы, губы и ногти. Правда, все эти занятия достаточно быстро мне надоели, и бабушка, начав с запретов, через несколько лет перешла к уговорам, чтобы я надела “юбочку”, туфли на каблуках, сделала прическу, макияж или маникюр. Но тут я уже оказывала настоящее сопротивление: наверное, так же делала бы на моем месте упрямая Пеппи. Все эти попытки выглядеть подчеркнуто женственно после короткого подросткового увлечения запретным начали казаться мне искусственными и ненужными. Возможно, так я казалась бы привлекательнее, но каждый раз, когда бабушке удавалось убедить меня одеться соответственно ее и общепринятым представлениям об элегантности, мне было неудобно, словно пришлось сменить кожу, а не одежду, так, будто меня снова вынуждают переучиться и делать левой рукой все то, что я с таким трудом научилась делать правой.

Но в целом от левши во мне осталось не так уж мало. Левой я причесываюсь, открываю и закрываю дверь, шагаю с левой ноги, из-за чего никогда не возникало проблем на уроках военной подготовки, а это важно, потому что я несколько лет была выше всех в классе и стояла во главе колонны. Все, что выпадало из-под контроля бабушки, я не задумываясь делаю левой. Но мне никогда не достичь такого привычного для других людей автоматизма во всем, что касается пространственной ориентации. Я всегда задумываюсь перед тем, как посмотреть на дорогу, которую собираюсь перейти, нет ли там машин, потому что забываю, куда нужно смотреть сначала — налево или направо, а даже если мне удается вспомнить, то определение, где именно находится это “лево”, а где “право”, тоже занимает немало времени. Найти обратную дорогу из незнакомого места мне также непросто, так как я всегда забываю, что право и лево тогда меняются местами. Возможно, мое традиционно женское неумение ориентироваться связано именно с невольно утраченной леворукостью, возможно — с чем-то другим, но именно из-за этого я отказалась от идеи научиться водить машину. Сложная автоматика вождения, когда постоянно нужно концентрироваться и на дороге, и на расставленных по обе ее стороны знаках, и на машинах, снующих вокруг (никогда не знаешь, чего от них ждать), невозможность отключиться хоть на миг и помечтать о чем-то своем, — все это всегда казалось мне слишком высокой платой за дополнительные удобства личного средства передвижения.

Самыми болезненными были попытки заставить меня писать правой рукой, а тем более придерживаться обязательных тогда каллиграфических норм. Видимо, именно поэтому я с таким энтузиазмом училась печатать на машинке, а после на компьютере, письмо от руки давно стало для меня экзотикой, а почерк, который и в школьные годы менялся чуть ли не каждый месяц, и постоянно в худшую сторону, теперь стал нечитабельным даже для меня самой. Хотя сейчас, по прошествии времени, все это уже не кажется мне таким страшным, а чернильные ручки с открытым пером всегда нравились мне больше страшно модных тогда китайских с закрытым золотым пером с позолоченной стрелочкой. Ручкой с открытым пером трудно было каллиграфически писать, чернила часто капали на бумагу густыми кляксами, или, наоборот, ручка не хотела “расписываться”, колпачки у нее внутри трескались от мороза или от жары, и фиолетовые цветы расползались по страницам библиотечных учебников. Зато стоила такая ручка всего несколько копеек, в отличие от дорогой китайской (тогда определение “китайский” еще не стало синонимом дешевизны и плохого качества, а кое у кого ручки эти сохранились до сих пор и, несмотря на активное использование, вполне функциональны).

Но и эти малоприятные воспоминания детства, когда бабушка сидела рядом со мной весь первый учебный год и ругала за тайные попытки быстренько накалякать домашнее задание левой рукой, которые я упрямо предпринимала каждый раз, когда бабушка отходила к телефону, — эти воспоминания подчиняются той же самой независимой от моего желания механике невольных потерь. Каждый раз, когда я пытаюсь припомнить тот или иной эпизод, он прямо у меня на глазах видоизменяется и начинает приобретать идеализированные черты, как будто из него выветривается терпкий запах действительности и остается только слегка ощутимый аромат духов. Все духи, выветриваясь, оставляют одинаковый, едва уловимый след, по которому невозможно определить, какие именно это были духи, а можно лишь догадаться, что они были. И возможно, чтоб избежать этой нарастающей энтропии и неминуемого хаоса, который приходит на смену исчезновению, память заменяет одни эпизоды другими, реальные ситуации — полуреальными, негативные — позитивными, желаемое и так и не сбывшееся — иллюзией, будто оно сбылось, но осталось в далеком прошлом и ничем о себе не напоминает, кроме слабых и расплывчатых воспоминаний.