И опять меня старая школа подвела, потому что я зашла в нее во время звонка на урок, а расписание с кабинетами было в новой школе. Поэтому когда я вбежала на второй этаж, вооруженная знанием — что Лидочка в тридцать втором кабинете, — здесь все уже было пусто и словно опечатано тишиной, и на стенах зала и маленьком белом Ленине лежали столбики белого оконного света. Я влетела на середину этажа и, осознав всю бессмысленность бега, остановилась, а эхо сандалий еще хлопнуло о лакированный паркет, и белоснежный Ленин взглянул на меня с упреком. Я отошла к окну и решила ждать конца урока.
Друг — это человек, которого не страшно и подождать. Для него можно сделать “что угодно”. Друг поймет — сейчас ты сделал для него “что угодно”, и он будет этому рад. Пусть немного сконфужен, может даже на тебя наорать. Он всегда поймет степень и глубину этого “чего угодно”: он мигом сообразит, настоящий друг, на что ты пошел, чтобы только взобраться на вершину “чего угодно”. Какие внутренние жертвы принес, от скольких радостей отказался. И он забросит руку тебе на шею, прижмет в локте по-свойски и скажет: ну ты даешь! И вы так и пойдете, счастливые знанием, что ты “что угодно” сделал, а он это понял.
“Что угодно” может быть чем угодно. Внезапный подарок любимой марки монгол шуудан — с китайскими циркачами, сложенными пополам. Сделанное домашнее задание. Взятая заранее редкая библиотечная книга. Выйти гулять — тоже бывает так трудно, что и это может считаться “чем угодно”. Пересесть к нему, другу, за парту, предварительно провернув ряд обменов стеклянными шариками, перебивочками и счастливыми талончиками. Однако самым большим “чем угодно” может считаться только настроение. Вот ты чувствуешь, что можешь сделать “что угодно”. Рассказать “что угодно”. Отправиться гулять в неизвестное, куда родители не пускают. “Что угодно” — чаще всего и бывает таким невидимым. Руками не потрогаешь.
Хуже всего, конечно, когда друг не заметил, что ты сделал для него “что угодно”. Или ему это оказалось совсем не нужно. Это как стоять на дне рождения в прихожей, прижатым к толще пальто — потому что ждали совсем не тебя, и подарок твой брошен в кучу других, и ты тут стоишь, якобы что-то отыскивая на ворсе пальто, а на деле совсем немного, но плачешь, отирая мокрое лицо рукавом, пока тебя не обнаруживает ласковая тетя и не отводит в детскую ко всем. Но ты уже знаешь, что шел на день рождения к другу, а друга-то у тебя и нет.
Если друг отмахнулся от тебя после того, как ты сделал для него “что угодно” — был занят другим, более важным делом, более важным человеком, — это обидно и больно. Хотя взрослые так часто делают, но деликатно. Я однажды прибежала к одной девочке гулять, соврав своему преподавателю Семену Вениаминовичу, что опять очень заболела, а он мне даже поверил. А девочка мне сказала: это очень хорошо, что ты пришла, только меня позвали к себе ребята из соседнего двора, а тебя я взять не могу, да и скучно тебе с ними будет. И она очень спешила и волновалась и попросила меня красиво завязать ей бантики. Я завязала. Ты, говорю, не волнуйся, у меня все равно урок скрипки.
Друг — это тот, кто не может обидеть тебя делами. Тот, с кем понимаешь, что ты для него важнее.
Друг — это человек, которому можно позвонить по телефону и он всегда возьмет трубку. Он всегда не то чтобы ждет, но готов — что ты позвонишь.
Настоящий друг, я уверена, обладает волшебным свойством: его никогда не нужно ждать. Как мою молочную сестру Пельмешу. Я годами жду ее перед школой: стою над ней, пока она размазывает свое пюре по тарелке или набьет им рот и сидит как лягушка, с ума можно сойти. А если ей скажешь — ешь быстрее, она злится. Но она мне, конечно, не друг никакой: противная.
Плохо дело, если же тебе — пусть по скромности — вдруг придет в голову, что ты другу неинтересен, друг от тебя устал, друг от тебя, не дай бог, прячется. Это если дедушка вдруг все время начинает брать трубку и говорит: а ее нет дома.
Я думала и смотрела в окно на школьный двор и яму с песком, всегда сырым, так что носки после прыжков становились рыжими. Еще я без всякой связи вдруг подумала, что было бы лучше, если бы вместо Александра-Васильевича-из-министерства приходил папа. Даже без конфет. Просто бы приходил.
Но папа не может приходить — он всегда при-пи-ра-ет-ся. Опять приперся, говорит мама. И только по фамилии его всегда называет. Опять — фамилия — приперся. И хлопает дверью комнаты. А мы с папой остаемся, хихикая, как нахулиганившие, на кухне. Он когда меня обнимает, оцарапывает щекой, но это ничего, пусть я буду вся исцарапанная, только бы чаще приходил. И от него часто пахнет чем-то незнакомым — похоже на ром от конфет. Ни дня без строчки, говорит почему-то в этих случаях мама.
Сначала я очень гордилась, что буду ждать свою подругу Лидочку целых сорок пять минут, и даже — для усиления чувства — буду ждать ее стоя. И передо мной будет темнеть и сгущаться в лиловое светлота дня, которая могла быть потрачена с большей пользой и счастьем.
Но я ведь принесла Лидочке конфету, настоящую, не дурацкий сухой батончик. Конфета была выложена на подоконник, на шрам рассохшейся краски: чуть подтаявшая в кармане, она оставила сургучные, веские пятна на салфеточной клетке. Я бережно развернула салфетку и, отложив конфету на край, облизала — все равно продукт отделился от тела — шоколад. Подделала, как штукатур, вязкий край пирамидки. Оставила остывать. Опять посмотрела в окно.
