Новый мир, 2011 № 03 - [47]

— Вы меня презираете? — спросил он.

Так мы пришли в кафе. Они заказали водки. Мы были близки к тому, чтобы потерять корреспондента. Он метался между рюмкой и воздухом. Летчик продолжал обвинять меня в равнодушии. Я идиотски улыбалась и говорила:

— Какие здесь красивые буфеты!

— Да она очарована вами! — не выдержала и горячо сказала Зайцева. — Если она молчит, это ничего не значит. У нее — все внутри!

Я была молчаливо благодарна Зайцевой. Летчик сказал, не отрываясь:

— Я первый раз сталкиваюсь с таким выражением чувств. Это же патология — нет?

Потом мы шли под снегом к Кремлю. Эти двое зачем-то облепили себя полосатой автодорожной лентой.

— Ну посмотри на них! Ну точно как одноклассники. Идут за нами, а чего, зачем? — вздыхала Зайцева.

— Да, тоска, — говорила я, улыбаясь.

Они как-то незаметно нас догнали, мы дошли до Красной плошади. Никого на ней не было, огнями горел терем ГУМа. Было тихо, в лучах фонаря летели и кувыркались твердые крупинки снега.

— Какие звезды здоровые, пластмассовые, что ли! — сказала Зайцева.

— Сама ты, — говорю, — пластмассовая, а они рубиновые.

— Я хочу лечь,— вдруг сказал корреспондент.

— Заберут нас, — затосковала я.

— Да! Ляжем все! — закричала Зайцева.

Вдруг корреспондент зашел за ограждение возле ворот к Спасской и аккуратно лег на снег. Мы стояли за забором и кричали ему азартно:

— Вставай!

Скоро к этой просьбе примкнул и милиционер, вышедший из башни.

— Не встану, — заупрямился корреспондент. И беспечно добавил: — Он все равно с места отойти не может.

Корреспондент лежал, от него выстраивалась прямая к кремлевским воротам. Он начинал заснеживаться. Куранты пробили два часа ночи. Было необычно праздничное настроение — ну ведь мы и отмечали Новый год. Офицер двинулся к нам. Мы быстро подняли корреспондента.

— Отряхните его! — весело крикнул милиционер, все же не особенно отходя от поста.

Я говорю, мальчики, будем прощаться, нам, короче, туда. Тогда летчик схватил нас под руки и увлек к реке. И мы побежали.

— Слушайте, почему вы носите варежки! — закричала я, выдираясь из лап летчика. — Впервые вижу мужчину, который носит варежки! Вы вообще откуда взялись? И как ваша фамилия? — сказала я строго.

— Я из МГИМО, и фамилия моя Тараскин.

Мы даже не знали, что ответить на это. На мосту Тараскин залез на флаги и торжественно кричал:

— Это река! Понимаете, река!

Я спросила корреспондента:

— И давно он пьет?

— Неделю, — сказал, не удивившись вопросу, корреспондент. — От него девушка ушла.

— И он ее любил? — У Зайцевой расширились глаза от уважения к Тараскину.

— Любовь — это фигня! — заявил Тараскин сверху и вдруг, решив утереть влажный нос варежкой, отпустил руку с флага, в этот момент он рухнул за перила Замоскворецкого моста.

Зайцева страшно закричала, я тоже, корреспондент перегнулся за перила.

Тараскин висел на корреспонденте, под ним был лед и, как он до этого справедливо замечал, река.

Зайцева визжала и руководила корреспондентом, корреспондент дал две руки Тараскину, а мы как могли держали корреспондента за ноги.

— Держите, бабы, держите, — грубо одобрял корреспондент. — Пере­хватывай выше, подтягивайся!

Одна рука Тараскина ухватила древко флага.

Мы не видели Тараскина, но знали, если он упадет, то... эээ... ему будет очень нехорошо. Упасть на лед — это тебе не полежать на Красной площади.

Раздался какой-то шлепок. Словно что-то упало на лед. Зайцева заволновалась. Но если бы это упал Тараскин, мы бы почувствовали изменение веса. А так мы по-прежнему держали утяжеленного корреспондента.

Наконец на периле показался ботинок Тараскина и его же колено. Корреспондент общественной жизни подтянул его за загривок, и Тараскин перевалился за перила. Вставать он не спешил, и мы все тоже сели на снег.

— Я его домой повезу, — сказал, закурив, корреспондент. — У меня жена беременная, ждет, голубцов наготовила. В тепле ему легче будет.

У одного беременная жена, у второго сердечная рана — а до трех ночи шатаются с девицами черт-те где.

— Давай уйдем от них? — неожиданно взялась за старое Зайцева. — Ну они же скучные, как одноклассники. Еще куда-нибудь упадут.

— Раз ты его доведешь, — сказала я и взглянула на Тараскина, свесившего подбородок на грудь и не подававшего признаков жизни, — тогда пока!

Внезапно Тараскин поднял голову и отчетливо сказал:

— Я хотел летать, а она...

Дальше шло неразборчиво.

Мы перегнулись с Зайцевой через перила. На льду Москвы-реки темнел уменьшенный перспективой планшет Тараскина.

Мы попрощались с этими двумя и пошли по ночной Варварке.

— Это хорошая дорога. Тут одни собаки ходят, — сказала Зайцева, показывая на следы. Мы шли мимо белых церквей, и на нас падал снег. Мы шли, и нам обеим было немножко жалко Тараскина.

Но я подумала, что когда Тараскин станет летчиком на Мальдивах, то будет рассказывать местным девушкам, как жил в Москве, гулял ночью по Красной площади, и у девушек будут сужаться зрачки.

 

Конфета

Конфета была похожа на курган. Без захоронения — это сопки. А конфета была именно курган. В шоколадном оползне имелась граница: верхушечка, кроме застывшего подтека, была очень уж плотной. В ней, под шоколадом, угадывалось круглое ядро. Орех!