Новый мир, 2010 № 09 - [75]

 

О Солженицыне Аверинцев говорил всегда осторожно: “Он отличный баталист”, к примеру. Он сказал мне это, помнится, в больнице — где-то у черта на куличках, куда я приехал уже затемно, в зимние сумерки. Палата была отдельная и просторная, образки стояли у изголовья на тумбочке; сидели мы при настольной лампе (зима 1990-го?).

 

Мой зять Боря Лазарев, пылкий вечный неофит, прочитав: “Чтобы стало на душе светлее, / надобно нам сделаться постаре, / рюмку в баре, спички в бакалее” — посмотрел не без укоризны: “Значит, вам, чтобы стало на душе светлее, нужна рюмка в баре?”

В отношении Солженицына к творчеству Бродского, Андрея Тарковского  — есть что-то от такой реакции. Понимать художественноев лоб, без интонационных оттенков и многослойности смысла, без того, что диктуетпоэтическая речь только,— как правило, свойство прозаиков, христиан, “новых христиан” в особенности.

 

18 мая, воскресенье, 9 утра.

Приснилась большая разлапистая ветвь клена с совершенно белыми листьями. И в сумерках упосадскихстычка.

 

Вчера вечером в Maison-Laffitte (город “лошадников”). Всадники на открытом манеже среди леса, возле крупно инкрустированной стены XVII столетия. Сначала под живописными тучами, потом за пеленой дождя с золотой подсветкой.

 

Конформизм незримо сплачивает карьеристов в свой “интернационал”. Нонконформисты же, по определению, одиночки. Так что силы заведомо неравны.

 

Нет ничего тупее общественного мнения, не имеющего ничего общего не только с “высокой”, но порой даже с житейской логикой. Низкий уровень рода человеческого тут особенно налицо.

 

Простодушные немногочисленные мои читатели или поэты-эклектики, да и просто поэты-традиционалисты, думают, что я пишу с ними наодномязыке. Нет — при всей простоте и ясности — пишу надругом. В чем же отличие? Я вырабатывал (и вырабатываю) этот новый язык годами. Тут всё за (под) оболочкой обычного повествования: малозаметный семантический сдвиг; фонетическая спайка — “игра”; скрытое “абсурдное” утверждение; “расфокусированый” парадокс; при внутренней твердости настроения и моральном стержне  — неназойливость убеждений. Ну и, конечно, предельная точность эпитетов (часто бывает до десятка вариантов одного эпитета); точность и новизна, не броская (что, по-моему, особенно ценно), но безусловная.

 

Американцы в 1944 году провели ковровую бомбардировку Дрездена. Кажется, мывсетеперь понимаем, какое же это варварство. Дрезден принадлежал — со всеми своими сокровищами — не им, не немцам, а всему совокупному европейскому человечеству прошлого, настоящего, будущего… Однако невсе, да можно сказать, считаные единицы!

Десяти лет не прошло со времени бомбежек косовских византийских храмов-жемчужин самолетами НАТО, и не в войну — в цивилизованной

цветущей Европе. И никто так и не пришел в ужас, и запропагандированные прессой уже “нового эона” обыватели одобряли…

Хуже того, сербов сломали, перемололи, и они сами — в большинстве своем — стремятся теперь в тот “протекторат”, который им уготовили их бомбившие.

 

Начинаю пугаться своих снов: они населены неизвестными мне наяву персонажами: они действуют, формуют сюжеты, они телесны и у них свои лица. Иногда в действии сна сам я даже и “не просматриваюсь”, во всяком случае, проснувшись, себя не помню.

 

Масонская тема имеет консистенциювара— в ней увязаешь. Тему еврейскую Солженицын одолел. А масонскую постарался обойти. Об этой важной компоненте Русской, и Французской, и мировой Революции он почти не сказал.

 

Как не заметил я, в сущности, компьютерно-сетевой революции, так полупросмотрел по рассеянности и из брезгливости нарождение (отчасти связанное и с ней)новойкультуры, своим безобразием никак не уступающей соцреалистической (по необходимости, кстати, намного более целомудренной). Безбожная пустота, отсутствие нравственного идеала и вполне неряшливое качество исполнения — ее обязательные признаки (во всяком случае, первые два, третий… есть еще “старички”, пробующие стилистически и даже интонационно тягаться с Набоковым).

Но все больше словесного поноса и азартной игры с возможным заказчиком (у Гандлевского, кстати, при всех его “цветах зла”, такой идеал есть: это человеческая, экзистенциальная — назло всему — порядочность).

 

21 мая —

славный памятный день! Долгая длинная прогулка по променаду в

St. Germain-en-Laye. Древняя тенистая лесопарковая аллея, упирающаяся

в каменную кладку стены. В стене дверца, и в ней в солнечном мареве — крошечная Эйфелева башня на горизонте.

 

С. Д. Толь. “Ночные братья”, М., 2000. Мих. Смолин в предисловии пишет, что в случае удачи декабристского заговора “Оптину пустынь (как и другие монастыри) разорили бы на сто лет ранее и убили бы ее старчество в самом зародыше, а такие монахи, как преподобный Серафим Саровский или святитель Филарет Московский, открыли бы сонм новомучеников уже в XIX  столетии”. Это правда.

 

23 мая.

Перечитал — лет эдак через 50 — “Каштанку”. Рассказы и повести “от лица” животных мне особенно раздирают душу (“Холстомер”, “Верный Руслан”).

И это — какой сильный рассказ. А дрессировщик — самая трагическая фигура. Еще и потому — что с той минуты как в цирке вдруг раздалось, позвали “Каштанка!”, он “исчезает” вовсе, словно его и не было. Прием новейшего времени. Толстой, Достоевский обязательно еще что-нибудь о нем бы добавили.