Новый мир, 2010 № 04 - [36]

то же, что только что, давеча, только вчера.

Участь безумных речей. Ибо речи — безумны.

Что это было? Чему научило меня

беглое слово? Тепло его выдоха. Голос,

им порожденный. Ожог ледяного огня.

Жизнь посулившее. Жизнь затянувшее в коллапс.

 

 

*      *

  *

Кому позавидовать? Некому,

когда требуху и мослы,

как хворост, отвозят телегами

по бархату тихой золы.

Когда, как Бодлер у Некрасова,

под бредни куста-вещуна

отходную тысячеразово

гоняет пластинку чума.

Нет сил у живых на отчаянье,

на обморок внутрь или вне,

на зрение и на дыхание —

кому позавидовать мне?

Чьей кротости хворой, чьей храбрости

займет, затворожившись, кровь,

чтоб слить относительной радости

стакан в абсолютную скорбь?

Вы слышите? Ну, так и слушайте,

пока коченеют слова,

как в дроги впряженные лошади,

как прошлого века лафа.

 

*      *

  *

Из шелеста листьев, из плеска воды

мы ловим словцо, полсловца предсказаний

великой удачи и легкой беды.

Мы все расшифровщики краденых знаний.

Мы все самозванцами вышли в жрецы.

А что! Если грубых материй бормочет

язык, отзываясь на властное рцы,

то разве не нужен ему переводчик?

Вот ты и возносишься, гордая тварь

рассудка, над трепетной тварью безумий.

А вспомни, какой открывает словарь,

когда говорить начинает, Везувий.

Бореи удушат струю, а листву

обрушат. И почерком твердым, не смутно

безмолвье на девственном выведет лбу:

беда навсегда, утешенье минутно.

 

*      *

  *

Так вышло, и Бог с ним.

Ты мне была товарищ,

пусть мы и целовались,

как Князев и Кузмин.

Наш белый пароход

бочком катился в гавань,

пер, как осетр на камень,

на нерест, наспех, вброд.

На палубе оркестр

гонял фокстрот в финале,

но мы не танцевали,

ленясь подняться с кресл.

Все были живы: я,

ты, бои-прибалтийцы.

На мол самоубийцей

держала курс ладья.

Качало синьку джинс,

как в прачечной, прибоем,

и, чтоб спастись обоим,

пришлось таранить жизнь.

 

*      *

  *

Лежал. Не как всегда, а наново

как будто было мне лежать.

Читал Георгия Иванова —

и ждал. И так хотелось ждать!

Чего? С утра — прихода вечера,

а ночью — хоть и ничего.

И даже грубый окрикнечего!

звучал утешно, не мертво.

 

*      *

  *

Вернуться. Сравнимого нет ничего

в реестре поступков. Тут чувство шестое.

В чужое, когда-то родное тепло,

в потерянное, низачем нажитое.

Как пыль, как сквозняк — чтобы воду в ковше,

целуя, не тронуть, губами не сморщить.

Как бывший хозяин пройтись по душе.

Сквозь сумрак и хлам — как наемный уборщик.

Сквозь в вальсе служивший партнершами стул

и всю прикипелость к вещам и пространству,

под линией жизни, которую гнул,

теперь принадлежной всего лишь к убранству.

Зачем было это, найдя, покидать?

Чтобтактосковать? Чтобы, в воду на блюдце

растопленный воск выливая, гадать,

что выпадет, если не выйдет вернуться?

К коричневым пальцам приклеенный взгляд —

в смятенье. Тогдашних ли то фотографий

серебряность? Умбра ли шляпок маслят

тех августов? Просто ли кожа корявей?

Подумаешь прежде. Вернуться, но кем?

Точнее, откуда? На что оглянуться,

вернувшись? Не памятник. Не манекен.

Не призрак... И все же вернуться, вернуться!

*      *

  *

Сколько-нибудь стоящие слова — темповбые.

Из пахтанья вороньего — “раковина”, из ливня — “милый”,

“рвань” из книги, из тени — “смешок”, из-из-из — “дистрофия”

и “сегоднярассольник”, одернутое “рукимылом”.

Не годятся “раздумье”, “предметный”, само слово “слово”,

да и “темп” ведь пустышка. Но как восхитетельны “темпы”,

паровозное рвенье куда-то, где “раз-и-готово”!

А иначе и губы расклеивать было зачем бы?

 

 

*      *

  *

С поцелуя вспыхнув, мгновенно гас

целлулоидовый пьеро.

Не мешал материи жар, ни сглаз,

ни павлинье перо под ребро.

Драгоценный цезарианский бег

метронома брал роздых на день,

а потом на серебрянобромный век,

на цыганскую страсть и лень.

Но он скоро кончился и соскреб

затвердевшие крап и сыпь:

с черных кож Чека — неповинную кровь

и из горл — воспаленный призыв.

Бил рояль, что жаль. Выл Тироль, что боль.

Сквозь огонь и трубы прошед,

неразборчиво бормотали пароль,

невпопад бубнили ответ.

Так минуло сто. Мы подсчет вели:

где добро — лады, а где зло,

сколько выиграли кто выжили —

или большетемповезло.

Вась-Вась

Шаргунов Сергей Александрович родился в 1980 году. Выпускник МГУ. Автор пяти книг прозы. В “Новом мире” печатается с 2000 года. Живет в Москве.

 

Повесть

Пока он жив, увидим его живым.

Он спокойно всем тыкал: ты-ты-ты…

Перекрестье двух морщин на высоком лбу.

Он несколько лет сидел в Америке, в офисе, в Нью-Гемпшире. Компьютерная техподдержка налоговой компании. Его мужественную физиономию то и дело озаряла улыбка. Крупная и крепкая. При любой погоде — снежная. Улыбка пылала. Понимай как хочешь: морозилка американского супермаркета или наш деревенский сугроб. “Янки-витязь, — мысленно я обозвался, когда его увидел, — витязь-янки”.

Рослый ян-ви, плечистый ви-ян. Светло-русая борода. Ясные ребячливые глаза.

Тридцать восемь, пора разлива. У него была жена его лет и дочь была, 12, — два притока. Два прихлопа снежных варежек. В родных отражалось солнечное облако сильной улыбки. Улыбкой он то и дело награждал других, обнажая зубы до десен, и, казалось, так исполнял какой-то важный план, который — в скрипе сосен и ветре над морем, движении облаков и пробках больших дорог. Под этой улыбкой другие ему тоже начинали, расслабляясь, тыкать. Улыбка при всей непременной мощи менялась: чтобы понять, какая она — наступательная или оборонительная, — достаточно было заглянуть в Васины глаза.