Новый мир, 2010 № 04 - [35]

Когда я все это переварил, то слезы сразу же высохли, и, отбивая кулак, я что есть силы замолотил по двери. Хотел даже попробовать взять ее плечом на таран. Но у меня не хватило массы.

Ползая на коленях, я все побросал прямо в плащ и, завязав рукава на узел, через весь город потащился на улицу Билибина. Буду теперь все хранить у Ларисы. А гитару Зоя размолотила еще в прошлый раз.

А вечером, когда вернулся обратно, то снова взял свою единственную за жабры.

— Что же ты, — говорю, — дура, наделала? Ведь это же о Солженицыне!

И показываю ей роман-газету. Ту, что изъяли из библиотек, с предисловием Твардовского. Она со мной уже почти десять лет. Вместе с “Конармией” Бабеля. Наверно, теперь улика. А на обложке его портрет.

Но Зоя сказала, что она ничего не помнит.

— Кажется, — говорит, — сожгла. А может, и выбросила.

И мы с ней потом даже вместе искали и чуть не перерыли за бараком всю помойку. Но так ничего и не нашли. А только разогнали всех кошек.

И после Лариса даже попробовала мне написать по новой. Как будто я опять на Чукотке, а она опять под Москвой. И я даже ходил за письмом на почтамт. Но так ничего и не получилось.

Лариса уже все позабыла. Не то чтобы позабыла. А так. Как-то совсем не то. Теперь уж не восстановить.

А меня потом лишили гражданства, и я улетел на материк, а Александр Исаевич — еще дальше и надолго.

Но все равно ведь он живой. И если бы не он, то я бы тут, пожалуй, сошел с ума.

И теперь совсем не важно, что я живу здесь, а он где-то там, за тридевять земель.

И наверно, так никогда о той встрече и не вспомнит.

Как никогда уже и не вспомнит моя дочь, как еще когда-то в Манихине мы с ней стояли на поляне, она у меня на руках, и все смотрели и смотрели на костер. И ей тогда было еще всего два года.

“А все-таки жаль”, что это письмо так никогда уже и не прочитать. И больше уже никогда не послушать в той комнате на улице Билибина “Грустный вальс”.

Так вышло

 

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

 

*      *

  *

Красота — была, красота — была.

Красота в переводе на мой

означает “была”. И сожгло дотла.

Ноль без палочки. И не ной.

Пепел шелком лег, и дымок взвился,

и на кукольном лбу зола.

Красота — была, вот и правда вся,

как глагол в прошедшем на -ла.

Только юность — цель, только юность — дар,

остальное — бурьян-былье.

А она — разбой и потом пожар,

и до смерти помнишь ее.

А что вся цветной витраж и пуста,

так и жизнь ни добра, ни зла,

ни кола, ни двора. А она — красота.

Красота. Что значит — была.

 

*      *

  *

Я встречал две тысячи десятый.

Он был пуст, но с пробочкой притертой —

ею скрипнуть, и взметнет флакон

шлейф молекулярный аромата.

Мне ль не знать в мой семьдесят четвертый

год в монистах ликов и имен?

Оптикой стекла в шлифовке тонкой

проплывала тень из смертной сени,

как в киношной вьюге человек.

В антиквариат, в комиссионку

кровь несли как артефакт и семя.

Время шло, как оренбургский снег.

Десять новых лет — но те, не эти.

Гравитационная морока

шахт уральских. А сперва Париж.

Гильотинный нож десятилетье

отмеряет единицей срока.

Целиком. И не ноблесс оближ.

Покажите мне Наполеона.

К трауру подшитые плерезы.

Сшибку армий. Шевеленье плазм.

Лето боно, здравствуй, лето боно,

ар-нуво, серебряные слезы,

слов анестезических миазм.

 

 

*      *

  *

Ни гайдновских, ни Моцарта гармоний,

когда с маршрута снят и не звенит трамвай,

сегодня не придумать монотонней.

Нам Брамса, Стра и Шости подавай

как минимум! А то монаха Пярта,

а то и кашель с мест между долями Гу-

байдулиной — скрежещущую кварту

дыханья над могильным ни гу-гу.

Не выдох слаб — запал в гортани клапан.

До крови губы к мундштуку впритык.

Лохматы волосы смычка. Залапан

мазутной пятерней тромбоновый кадык.

Сел голос, и не стать ему вчерашним.

Ну что ж, раз так, и ты зурну, абрек,

вскинь, как обрез. А ведь каким домашним

был, даже озверев, двадцатый полувек.

Полудвадцатый век — трамваев полутрезвых,

не вправивших суставный сгиб и свих

бульварных рельс. Из-за чего в оркестрах

истаял струнных крик и смерзся духовых.

 

 

*      *

  *

Осока режется. Оса втыкает шприц

и вводит яд. Есть что-то в них от жриц.

Одна слепа, другая лупоглаза.

Вселенная для них — питомник жертв,

а сохлый струп и в жилах темный жар

суть толмачи немого их приказа.

Что ты природы царь, гласит он, а они

сама природа, труд ее и дни

и формы. Шип и край не признак злобы.

Ни кровь, ни боль не зло. Их клясть — одно

и то же, как на заумьни-не-но

речь заменять. А кстати, хорошо бы.

Вселенная в кульке плетеном из осок

летит, как из пращи голыш в висок,

звенящим роем брюхо опоясав.

С ней я, и жало жалкое мое,

и мой язык — травинки лезвиё,

и сердце в западне пяти байпасов.

Пока туда-сюда тащусь я и топчусь

и, урывая света по чуть-чуть

и воздуха себе в роскошном лете,

в неструганый доспех не заперся,

коли, осока, приставай, оса,

не обижайте, жальте, не жалейте.

 

 

*      *

  *

Слово, которым мой слух полстолетья назад

алые губы ожгли (а кому-то столетий

и пятьдесят), на подернутый пеплом закат

нанесено, на промчавшийся ливень и ветер.

Слово пещерное, выхваты тьмы из костра,

вопль заклинания чувств под сердитые бубны —