Новый мир, 2010 № 03 - [36]

Я пожал плечами:

— Свойство времени.

Она покачала головой:

— Сколько надежд у тебя было — это тоже свойство времени? — Незаметно перешла на “ты”. — Или ты никогда не думал, что мы будем жить по-человечески? Цивилизованно — как свободные люди? И кто-то другой, а не ты, пришел в отчаяние, когда понял, что ничего не вышло? Что история дала круг и мы вернулись в старое гнилое русло? И делать с нашим опытом, таким “уникальным” и таким “историческим”, —

нечего?

— Мы остались собой, — ответил я. — Это и есть наша заслуга. Наше достижение.

Отпив глоток, она часто-часто закивала:

— Да! Раньше я тоже так считала. Но подумай трезво, ведь собой-то мы как раз и не были. Чем угодно — да, были. Тысячи ролей перепробовали, переиграли. А свою так и не нашли. Собой так и не стали.

— Ерунда! — Теперь пришла моя очередь перебивать ее. — Быть собой и означает — быть разными. Другими. Выбирать роль, которую считаешь нужной — а не ту, которую тебе навязывают. Если это не стержень — то что тогда стержень? Что тогда опора?

Я перевел дыхание:

— Мы к этому типу человека — новому, состоящему из многих! — невероятно приблизились. Откуда в нас это? Не знаю! Может быть, потому что наши отцы выросли после войны, без отцов. И никто не давил на них, не диктовал. Не направлял куда следует. Вот и мы тоже не умеем диктовать. И себе диктовать никому не позволим. К тому же вспомни, на какое время пришлась наша юность. Свобода! Окно в мир открылось, на нас — тепленьких, нежных — обрушились вселенные, о существовании которых мы знали только по телевизору и не мечтали увидеть…

— А потом свет погас, окно в мир замуровали. — Она опустила голову, обняла себя за плечи. — И мы остались — в темноте, никому не нужные, чужие в собственном доме…

 

— Я построила дом, — начала медленно. — Я собиралась жить в нем от всех подальше. Но в один прекрасный день наш губернатор сбегает, и на его место ставят нового. Поскольку район уже обворован, новому брать нечего. Тогда он объявляет задним числом нашу землю “особой экологической зоной” и признает сделки при старом губернаторе незаконными. После чего мне в почтовый ящик бросают бумагу, которая переворачивает мою жизнь — потому что по этому документу выходит, что никаких прав на землю я не имею, дом построила незаконно, поэтому должна вернуть ее — или выкупить заново, но уже по новым расценкам “особой зоны”.

Я посмотрел на улицу — “серфер” и “азиатка” усаживались в рикшу.

Она проводила взглядом машину:

— Пришлось отдать дом и вернуться в Москву. Чтобы не сойти с ума, решила быть поближе к людям. От депрессии — и того, что с ней обычно приходит, — спрятаться, найти службу. “Требуется осветитель, навык работы необязателен” — я отправилась по первому объявлению и в один день стала осветителем на федеральном телеканале. Так началась моя новая жизнь, на колесах. В абсолютно мужской компании.

— И как эти люди вас приняли? Какие вопросы задавали?

 

— Главное было поставить себя на нужное место. Я намекнула редактору, милейшему, как все интеллектуалы-пьяницы, господину, что не совсемта, за которую выдаю себя. Что былавынужденаисчезнуть из города. И пусть он, как порядочный человек, не выдает меня. Дальше все произошло как и предполагалось: редактор в тот же вечер рассказал обо мне всей группе, и больше мне вопросов не задавали.

А я, наоборот, за ними наблюдала. Вот последний магазин перед отъездом в таежный монастырь — все закупаются, в монастыре ничего ведь нет. Вот режиссер, пожилой уже человек, стоит перед водочной полкой, теребит усы. Две? Три? И какой? И хватит ли денег? Друзья его давно в Каннах, пожинают лавры — а он на заштатной передаче, за копейки. Две? Три? Не тоска в глазах, не злость — а безразличие. “Поскорее бы закончилось”. А это шофер, много лет зашит и потому раздражен на весь мир. Кефир, печенье. Ведущий, надутый гусь — “добро пожаловать в волшебный мир провинции”. Кстати, напрасно он суетится, бегает — вина для барина в магазине нет, не пьют в этой глухомани вино. И закупает барин, как и все, — водку, потому что чувствует, спать ему сегодня не в отдельном номере на чистых простынях, а в холодной келье и без водки с этим кошмаром ему, городскому пижону, не справиться. Ну и инженер, обычный московский парень из новостройки, вчерашний школьник, еще ребенок. В корзинке ликер “Аморетто”, конфеты. Спрашивается, зачем ему в монастыре ликер “Аморетто”?

— Может быть, для вас? — Я взял ее за руку. — Не задумывались? Что малолетняя шпана может иметь виды на умную и красивую женщину?

Она осторожно освободила ладонь.

— У вас есть дети? — спросила.

Я хотел крикнуть, заорать на всю улицу. Но вместо этого промолчал, втянул голову.

Чтобы унять комок в горле, отвернулся, вылез из-за стойки.

Постоял на пороге, глядя сквозь слезы на мутные звезды.

— Вам плохо?

Обогнув стойку, я подошел к ней и обнял. Несколько секунд мы стояли молча, не двигаясь — словно боялись пошевелиться. Наконец она выскользнула, повернулась ко мне.

Губы пахли лимоном, и мы целовались, пока запах не исчез.

 

Спальню разделял марлевый полог. Кровать, почти квадратная, была застелена белым покрывалом и продолжалась в зеркале.