Новый мир, 2009 № 09 - [31]

И — сознательный отказ от психологизма. Он и Она — не мужчина и женщина, а две стихии, два полюса мироздания. В последних стихах возникают “снежный огонь” и “снежный костер” — оксюмороны, как бы опровергающие классическое представление о том, что “лед и пламень” несовместимы. Лирический герой, распятый на кресте, сгорает в снежном костре, а его любимая произносит завершающие весь цикл слова:

Так гори, и яр и светел,

Я же — легкою рукой

Размету твой легкий пепел

По равнине снеговой.

И стих и язык эстетически совершенны. Но трудно представить читательницу, которая применит это лирическое “я” к себе. Так же, как читателя-мужчину, в устах которого органичны будут слова: “Я сам иду на твой костер! / Сжигай меня!” Это поэтическая речь — для актеров, для людей играющих. Может быть, потому ни одно из стихотворений “Снежной маски” не стало легендарным, ни одна строка не превратилась в популярную цитату. Чтобы воспринять эту холодную книгу, извлечь из нее эмоциональную энергию (а она там есть, как во всякой истинной поэзии), читателю надо растопить “снежность” собственной душевной теплотой. Этот психологический порог ощутил Иннокентий Анненский, не нашедший для себя в книге “возможность пережить” и честно написавший Блоку: “Непокорная ритмичность от меня ускользает. Пробую читать, вспоминая Ваше чтение, и опускаю книгу на колени…”

Но, может быть, внутренний холодтакойпоэзии консервирует лирическую свежесть, делает стихи потенциально открытыми для читателей очень отдаленного будущего?

Как бы то ни было, “Снежная маска” забрала у автора немало сил. Думать и чувствовать приходилось за двоих: Н. Н. В. — возбудительница вдохновения, но не источник его. Снежно-звездные “Он” и “Она” — оба изготовлены из материала одной авторской души.

В феврале 1907 года написано стихотворение “Усталость” — ясное, предельно соответствующее названию:

И есть ланит живая алость,

Печаль свиданий и разлук…

Но есть паденье и усталость

И торжество предсмертных мук.

Смертельная усталость — вот мера наполненности творчества. Есть поэты, пишущие мало, есть многописцы. Кто лучше? Можно измерять полноценность поэта процентом шедевров от общего продукта. А можно посмотреть на проблему и так: у настоящих поэтов стихи сами собой складываются в книги, а подлинная поэтическая книга эквивалентна целой жизни; ее завершение — момент, подобный смерти. Сколько жизней ты способен прожить — на столько книг ты имеешь реальное право. Есть неудачники, недотягивающие до минимума, до одной жизни-книги, а есть плодовитые версификаторы, которые продолжают множить безжизненные сборники, не заметив “смерть души своей”.

Судьба Блока в этом смысле гармонична, свободна от рутины и инерции. Каждую новую книгу он творит как новую, особенную жизнь.

В середине апреля Блок несколько дней проводит в Москве, договаривается с редакцией “Золотого руна” о том, что будет регулярно писать критические обзоры. Работа в качестве литературного критика — это для него прежде всего заработок, но порой она становится необходимым способом творческого самовыражения.

В мае — июне он пишет весьма рискованную статью “О реалистах”, которой разозлит многих и никого особенно к себе не расположит. Спорит он здесь со статьей Д. Философова “Конец Горького”, поддерживает повесть Леонида Андреева “Иуда Искариот”, трезво разбирает прозу “писателей „Знания” и подобных им”, то есть Скитальца, Серафимовича, Арцыбашева, Сергеева-Ценского… Но, конечно, ролью добросовестного обозревателя Блок не довольствуется. В подтексте — мысль о себе, о своем. Вызов всему, что неиндивидуально, спор с “культурностью” без “первозданности”.

В Горьком Блок видит немало пошлости, брезгливо отзывается он о повести “Мать” (которую потом лицемерно поднимет на щит советская идеология) — “ни одной новой мысли и ни одной яркой строчки”. В общем, он даже не спорит с тем, что Горький — уже не тот. А слова “великая искренность”, “великий страдалец”, “русскийписатель” (оба слова курсивом) — формулы чисто эмоциональные. Формулы блоковского идеала, который он лелеет в себе самом, претворяет в своем мучительном ежедневном труде. Так бывает с большими художниками, когда они берутся за критический жанр: пишут вроде бы чей-то портрет, а на деле автопортрет получается. (Кстати, именно так выходит у Брюсова в его позитивных откликах на блоковские книги: комплименты кажутся не вполне уместными, неточными, но если мысленно обратить их на брюсовскую поэзию — все станет логично.)

Сто лет как-никак минуло, и мы теперь можем сверить оценки и прогнозы Блока-критика в исторической перспективе. Совершенно прав он в оценке “бытовиков”. Арцыбашев и Анатолий Каменский защищены от упреков в порнографии, за ними признается определенная степень одаренности, но в сравнении с Чеховым они безнадежно проигрывают. Да, эти некогда популярные беллетристы с их бездуховной “телесностью” в будущее не прорвались. Иное дело — Федор Сологуб. “…Это — нестрашная эротика. Здесь все чисто, благоуханно и не стыдится солнечных лучей”, — пишет Блок, споря с А. Горнфельдом по поводу сцен любовной игры Людмилы и Саши в “Мелком бесе”, придавая значение тому,