В возрасте тридцати лет на меня, как дождь, обрушились представители различных экзотических конфессий, которыми тогда полна была Москва. Принцип их действия был всегда одинаков: они выбирали в толпе человека поинтеллигентнее и не слишком брутальной наружности, чтобы тот не послал их сразу матом или не сунул, не дай бог, в одухотворенное лицо своим бездуховным кулаком. Я в свои тридцать лет, видимо, идеально подходил для приставаний неофитов различных вероисповеданий, поскольку нередко ходил задумавшись, как бы над смыслом бытия. Стоило мне вот так задуматься — готово, они появляются. Вот, переходят улицу. Ко мне? Могу поспорить, что ко мне. Так и есть. Кажется, кришнаиты. Два паренька лет двадцати трех.
— Здравствуйте! — радостно приветствуют меня ловцы душ человеческих.
— Здравствуйте! — живо откликаюсь я.
Ободренные моим незлобивым приветствием, они приступают к окучиванию, согласно полученным в центре своей пропаганды инструкциям:
— Вы не хотите в воскресенье посетить духовное собрание, а сейчас получить в подарок Священную Книгу?
— Я не против, — восторженно реагирую я. — Только скажите, братья мои, какую из? Какую священную книгу? Библию? Коран? Тору и Талмуд? Веды? Упанишады? Пополь-Вух? “Алмазную сутру”? Дао-дэ Цзин? Или полное собрание сочинений товарища Карлоса Кастанеды?
Некоторое время они молчат. Потом один из них начинает возиться в рюкзаке и в конце концов вытаскивает оттуда… ну, разумеется, “Бхагавад-гиту”, священную книгу индуизма, изданную на русском языке в красочной, как коробка из-под конфет, обложке.
— А-а-а! — радуюсь я ей, как старой знакомой… — Бхагавад-гитушка! Это ведь у вас “Бхагавад-гита”?
— Да, — чуть ободрившись, отзываются ловцы душ.
— Самое сокровенное знание? — наивно спрашиваю я.
— Да, — еще больше оживляются они. — Самое сокровенное…
— А в чем оно? В чем — самое-то сокровенное знание?
Они снова замолкают и тяжко сопят, явно возводя в своих душах напраслину на меня. Я не оправдал каких-то их миссионерских надежд да еще пристал с какими-то дикими вопросами. Я их понимаю — книга-то толстенная, поди знай, в чем оно — самое-то сокровенное…
— А вы приходите в воскресенье на наше собрание, там все разъяснят, — делают последнюю попытку они.
— Нет, — втолковываю им я. — На собрания ходить у меня нет времени. Вот если б вы мне сейчас коротенько объяснили…
Миссионеры начинают пятиться.
— Ну хоть самое простое...
Они забрасывают рюкзак за спину и, больше не глядя на меня, удаляются скорым шагом.
Никогда их не поймешь: ведь только-только заговорили о деле…
Однажды было еще обиднее. Я приехал домой к маме, чтобы там на компьютере (своего у меня не было: были такие доисторические времена) набрать с рукописи главу из сочиняемой мною книги про Махно. Накануне я крепко выпил с братом коньяку и наутро, съев традиционный английский поридж и запив его традиционным же английским чаем, вдруг почувствовал, что все это легло на старые дрожжи и меня опять развозит. Во всяком случае, настроение у меня было самое что ни на есть веселое, клавиатура бодро постукивала, картины гражданской войны возникали у меня в голове в цвете и в звуке, как кинокадры, работа спорилась, текст нарастал в современной компьютерной памяти, а ненужные мне отныне листки рукописи я скомкивал и бросал на пол. Часа через три работы я все еще не исчерпал творческих потенций похмелья и забросал смятыми листками весь пол комнаты. И в этот момент раздался звонок в дверь. Я выругался и пошел открывать. Кого, черт возьми, принесло?
Но, открыв дверь, я сменил гнев на милость: передо мною стояли две девушки. Одна была, мягко говоря, страшненькая, но другая зато чудо как хороша, по крайней мере на похмельный глаз. При этом они обе лепетали что-то и протягивали в мою сторону какие-то листки.
— Вы, девчонки, чего? — не понял я.
Они снова залепетали и опять стали с жаром протягивать мне листки. Я решил, что они молдаванки, но внезапно в струящемся потоке их воркования разобрал слово “Бог”.
— Бог? — спросил я, окатив их знойным перегаром. — Вы о Боге потолковать? Тогда милости прошу…
Они обрели наконец способность к раздельной и членораздельной речи и, заглядывая в мамину квартиру как в западню, пытались отнекаться и сказать, что, может, не надо, а как-то бы так…
— Нет, — сказал я. — Так такие дела не делаются.
Они вошли в коридор и с неостывающей опаской стали заглядывать в комнату, где на полу валялись скомканные листы бумаги, а у батареи стояли пустые бутылки, оставшиеся после вчерашних посиделок. Надо было хоть бутылки убрать, подумал я. Однако теперь уж было поздно.
— Проходите, — дружелюбно сказал я. — У меня тут небольшой творческий беспорядок. Но Богу он не помешает о нем говорить. С чего начнем?
— А вы знаете имя Бога? — внезапно выпалила та, что пострашнее.
— Оба-на!.. — с похмельным энтузиазмом вскричал я. — Да кто же знает имя Бога?
— Мы знаем, — убежденно сказала страшненькая. — В Библии написано.
— Тогда извините за прямоту: вы какой конфессии будете?
— Мы, — не без гордости сказала страшненькая, которая, как становилось видно, была главным богословом в этой паре, — свидетели Иеговы.
