Новый мир, 2009 № 03 - [24]

ветра стряхнув на пульт

улья. Твой офис, пасечник, —

цель и конец пути

судеб в гирляндах праздничных,

в желтом меду кутьи.

 

*      *

 *

Ночные мысли не хороши —

то в коммунисты идут, то в наци,

все сплошь наемники, латыши:

гони колонну, затвором клацай.

Слой между беженцами и СС,

меж власти видимостью и воли.

Штыки и дула наперевес

у проходящих гуськом в конвое.

Сукно — обиды, подкладка — месть,

и взвод чтоб кровью к рассвету мылся —

вот весь и довод под ребра лезть

металлу ночи и черной мысли.

Вот вся и радость — разбередить

боль на прощанье, на праздник — злобу,

всходя в казарменный парадиз

формальных логик, приставших к слову.

Я с ними тысячу и одну

провел, сводя их, когда светало,

в шеренгу честь отдающих дню,

в строй часовых у мемориала.

Нехороши-то нехороши,

но что еще, кроме них? Не сны ли?

Или настенных секунд гроши?

И жалоб горше нет, чем ночные.

 

*      *

 *

...квинтет № 2, 1887

Нащупают волос и палец

мозоль болевую струны —

и станут медовая память

и горечь забвенья слышны.

Поскачет, натерт канифолью,

смычок паровозной рысцой

по родине, хмелю, приволью,

припудрясь цветочной пыльцой.

Попсу ресторанного вальса

распустит подученный черт

на лозунги “Габсбург, сдавайся!”,

на Гюйгенса анкерный счет.

Подольше бы струнных послушать,

железо в фанерный альков

упрятать. Пусть слезы подсушит,

пусть слижет с булыжника кровь.

Печали… Лишь не было б горших

и Прага концертной была.

Лишь музыка именем Дворжак

за сердце бы Кафку брала.

 

 

Река

1

Столб торричеллиев воздуха пуст и высок.

Вдоль пантомимы удильщиков на берегу,

левым веслом задевая воду, правым песок,

я, задыхаясь, вперед затылком гребу.

Символ, эмблема. Но также и простота

выкроек Бытия испокон веков.

Что обсуждать картинку одну из ста?

Нового — только причал с граффити “фак офф”.

Вот и плыви с рекой, не запоминай.

Вглядывание лишь нанизывает слои

катаракты. Если к тому же май,

нега черемух, кукушка, луч, соловьи.

2

Евгению Желяскову

Река Ока проносит кубометр

воды в мгновенье ока. Как снаряд

прозрачный. Так что вовсе не заметен

он. Содержанья — ноль. А есть ли ритм,

про это знает взгляд и слух наяд.

Аквариума тень, он отдан нетям.

А в нем меж тем утопленник. Как червь,

сорвавшийся с крючка в толкучку рыб.

Телесность, имя, горстка катионов.

Земные морю жертва и ущерб.

Река, отчасти как музейный спирт,

в нем пропитала ткани, чувств не тронув.

Откуда он? Белёв не в счет, не в счет

Николо-Гастунь — мелко. Перемышль

туда-сюда. Верней всего — Калуга,

где на заре с чего-то сердце жжет,

где дробен смех, и дробью бьет камыш,

и пристань без спасательного круга.

Мне кажется, я знал его. И мост,

с которого он прыгнул. И парад

пеннорожденный на речных вокзалах.

Позыв к прыжку — среброчешуий хвост,

изгиб и достоевщинка наяд,

сопрано даргомыжское русалок.

А если так, то только так — стремглав!

В разрывы струй. Минуя ручейки.

Без прошлого. Без черт. Без подоплеки.

Забившись в куб прозрачный, в жидкий шкаф.

В немое рыбье оканье Оки.

Не двигаясь в несущемся потоке.

 

*      *

 *

Всякий век извращен,

словно нам каждый раз возвращен

тот, что был совращен еще нашими мамкой и папкой, —

а вообще не хорош и не плох,

если только не пялиться в лица эпох,

залезая кокеткам под шляпку.

Врать не буду: не чтоб вампирический зуб

разглядеть. Но к дрожанью беззвучному губ,

налитых изнурительной кровью,

слепотою припасть.

К перистальтике мышц, растянувшей тигриную пасть,

как любовник к надгробью.

Полусон, полубред — от и до.

Но на что-то похоже. На то,

что мелькало в дожизненном детстве.

Когда времени не было — только светло

или ночь. И, как облаком, душу несло

белоснежной рукой. И держалось на месте.

 

*      *

 *

Брось невидящий взгляд,

рыцарь, на жизнь и смерть

и езжай наугад

дальше. Спасая треть,

четверть, осьмушку, дробь

предназначенья. Жар

скачки. Как я, угробь

опыт и путь. Езжай.

 

*      *

 *

Ни в коем случае не фразы. Даже слов

ни в коем случае не трогать. Тсс и тшш

вполне довольно: плотвяной улов,

утечка шума в смысловую тишь.

Вот все, чего хотим мы после гекз

Гомера. После волн и стрел и мышц.

Хлябь звука — хлеб грамматики. Не кекс,

а хлеб, питанье, сытость. Браво, мышь,

клюй, бархатная ртутина, грызи

припек. Но вес, но тяжесть — наши: шшть.

Жизнь бессловесна. Лишь когда вблизи

от губ живешь, уютно тянет жить.

Рвать мякиш губчатый. Вгоняя в чавк

чертоги Данте. Не стыдясь красот

либретто. Вобл лобзая. Кодекс кафк

захлопнув. Не внимая воплям КЗОТ.

Больная

Орлова Василина Александровна родилась в 1979 году в поселке Дунай Приморского края. Автор книг прозы “Вчера” (2003), “Пустыня” (2006). Постоянный автор “Нового мира”.

Журнальный вариант.

 

Часть первая

Москва

Глава 1

Чужая жизнь

День, а темно. Может, и потому, что шторы закрыли двор, который я еще не перебежала. Метро, наверно, за теми домами — наискосок.

На столе лампа. Сверканул радужным исподом диск, качнулась — придвинула стул — модель “кадиллака”. Хром, лак. Прямо как настоящая. И вроде взрослый, игрушечки ему... Компьютер взревел. Прикрою-ка дверь — любит долго нежиться в ванной, у меня есть по крайней мере час.

Пока грузится, смотрю в теплый сумрак комнаты. Какая широкая здесь кровать. Одеяла свернуты, подушки одна на другой. Надо бы затолкать их в шкаф.

Разъем флешки — в юэсби-порт. Сейчас кое-что откроется. Не может не открыться. Просто должно открыться.