Новый мир, 2009 № 03 - [23]

— Кто-то вручную постарался, — кивнул, выпуская облачко дыма, пожилой. — Вот энергии-то у людей...

— Слышь, Николаич, — сказал молодой, присматриваясь к белевшей в зарослях стальной ограде вокруг газовых вентилей. — Может, это мы сами, а?.. И потом действительно забыли вписать?..

— Да не могли мы сами! — отмахнулся тот. — Семь лет назад, помнишь, мы ж все деньги по коммерческим банкам раздали. Крутили, крутили, потом не знали, чем зарплату выплачивать...

И оба лесных чиновника засмеялись, словно вспомнили нечто хорошее.

— Ну? — отсмеявшись, спросил молодой. — Что теперь делать-то будем?

— Что — ничего! — Пожилой растоптал окурок возле выложенных кем-то рядком желтых угловатых камней. — Оформим лес как нашу работу — еще и премию получим. Ты только с трактористом поговори, чтоб помалкивал.

— Само собой...

И лес рос дальше. Молодой лесной чиновник не ошибся: прошло два года, и в посадках пришлось топором прорубать тропинки, обламывать изгибающие, перекрывающие проход ветки. В то же время хозяева участков возле нового леса год за годом стали собирать неплохие урожаи картошки, капусты — корнеплодов и вообще всего, что любит влагу.

— Эх, дедушка бы порадовался! — сказала как-то Алеся младшей своей дочери, высыпая на притоптанный пятачок земли возле домика очередное ведро только что выкопанной, крупной, черной от земли картошки — прежде она такую видела только на рынке. — Помнишь, дедушка у нас был, сосед? Тихий такой... Подойдешь: он или работает, или сидит чай пьет.

У него хороший сад был.

Алеся неохотно подходит теперь к забору, разделяющему участки. После смерти старика его сад купили люди беспокойные, шумные. Сломали старый деревянный, взялись на его месте возводить большой кирпичный дом. У них под деревьями и между грядок вечно зеленеет ненужная, сорная трава и сквозь звуки громко включенного радиоприемника то и дело слышится: “Эй! А где молоток?” — “Я откуда знаю, где молоток? Тебе нужен, ты его и ищи”.

Тсс и тшш

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

*      *

 *

На общенародный раскинулся вкус,

на свист, безразличье и лень

угрюмого гимна советский союз,

угрюмый тупик деревень,

где хоть и горька, но бормочет вода

в обиде на лед и на мед

и, чмокнув, целует подошву беда

и зябнуть костям не дает.

На вкус же шарфов и плащей в толчее

раскинут складной стадион

как знак восхищенья балетной пчеле,

любимице грубых сластен.

Икра горожан, и игра без детей,

и мертвая власть буржуа,

где римского-корсакова канитель

одна лишь на елке жива.

Есть выбор, и я — за пустую мечту,

ни шанса здесь сбыться ей нет.

Земля замерзает. Но шмель на лету

подбросит огня в пируэт.

Нет меха для шуб, кроме дыма из труб.

Но табором конь не забыт.

Пластай же над будущим ромбовый круп,

дроби квадратурой копыт.

 

 

*      *

 *

Палый лист по льду влачится

и, войны ветров трофей,

вдруг на голый куст, как птица,

прыг в силки родных ветвей.

Вот и всё. Но сам-то кто я:

наблюдатель, сад, норд-ост —

или знойного застоя

не вконец истлевший хвост?

Ты про цепь реинкарнаций

не гони, пацан, пурги,

лучше старый номер сбацай,

как умеешь, вполноги.

Нет портрета того света,

данс-макабр умерших форм

всем обязан силе ветра

плюс насколько скользок дерн.

Что на жизнь похожа тряска,

то не с кладбища побег,

а лишь Мексика и маска

с прорезями вместо век.

 

*      *

 *

Ты мертв, но твои — то словцо, то лицо —

нет-нет да и выпрыгнут чертиком в споре.

А весь-то и спор — расписное яйцо

с желтком красноречья в скорлупке теорий.

Ты мертв, карбонарий, осела гора

речей, не пробить их парламентским лампам.

Пришлось в темноте вам себя, мастера

заплечных культур, причислять к дуэлянтам.

Где стычек, бретер, твоих кровь на ноже?

Где запах селитряный в дульном канале?

Признайся, судьба твоя — жук фаберже,

точней — его снимок в рекламном журнале.

Подшивка обложек за прожитый век.

Мираж, облака выдающий за альпы.

Бубновый валютчик, пустой человек,

я видел твой череп отдельно от скальпа.

 

*      *

 *

Подумаешь — тяжелый день. А что, мы не привыкли

таскать теленка на плечах, покуда подрастет?

Кто к ноябрю он, сосунок июньский, — уж не бык ли, —

и мяс младенческих и кож не на пуды ли счет?

Вот уж не новость тяжкий день. Но сколько можно, сколько

идти ль куда, глядеть, дышать — ни разу налегке,

а только руку подносить беспомощно и горько

к щеке, к губам, к виску, ко лбу, к глазам, к виску, к щеке.

Я жизни брат, я жизни муж и тайный воздыхатель,

зачем же вслед звенит она, как жесть по мостовой,

как догоняющий трамвай, как ме2таллоискатель,

когда сквозь арку из нее я выхожу пустой?

Так назову ли груз, с души сорвавшийся, уроном

или ограбленным того, кто свой же вес согнал

и, поднося к щеке ладонь с мобильным телефоном,

не голос ждет поймать, а впрок записанный сигнал?

 

*      *

 *

Раб, не гордись имением

трудолюбивых пчел —

фа2та ви2ам инве2ниунт

некогда я прочел.

Ты начальник над сотами

и подметаешь сад,

а они — над полетами

к клеверу и назад.

Ворс, фацетки, подкрылия,

брачных игр лепесток —

что, как не слог Вергилия,

росчерк пера, стишок?

Фата виам инвениунт,

судьбы находят путь,

осыпь цветенья веником,