Новый мир, 2009 № 02 - [28]

Подметая двор, Люба часто видела понуро идущего Алексея Николаевича. Он шел, свесив голову и поглаживая рукой левую сторону груди.

— Болеить он у вас, кажетьсси, баба Глаша, — доложила как-то Люба.

— Болеет? — подхватилась Глафира. — Так меньше на диване надо валяться. Зарядку надо делать и холодной водой из ведра обливаться. Вот как я, и никакая холера меня не берет. — И Глафира выпячивала тугую, нарядной блузкой обтянутую грудь. — Ничего, вот скоро лето, на дачу поедем, там оклемается.

В один из субботних майских дней Люба, притаившись за шторой, наблюдала, как Алексей Николаевич загружает продуктами и вещами чистенький жигуленок, а потом, поминутно опуская руки и отдыхиваясь, крепит на верхнем багажнике штакетник. Вскоре появилась Глафира, загнала собак на заднее сиденье, уселась сама, опустила стекло и довольно оглядела окна своего подъезда. Любу она не заметила.

Алексей Николаевич стоял, облокотившись на верх машины, и тоже обводил глазами окна. Кадык на его тонкой шее подрагивал. “Прощается!” — ахнула Люба и задернула штору, испугавшись, что взгляды их встретятся.

Ни в конце лета, ни в начале осени и вообще никогда больше Алексей Николаевич не вернулся. Вернулась одна Глафира с собаками и ничего никому в подъезде не объяснила. Да все и так было ясно.

Уже в октябре, подкараулив на лестнице Глафириного внука, Люба, прикинувшись дурочкой, поинтересовалась, куда запропастился дедушка.

— Так помер дедуля, еще в июне. Я вот на вождение бегу, машину-то надо в город пригнать.

А на другой день Люба слышала, как доктор Латышев говорил морщившемуся, точно от зубной боли, старику Одинцову, что весной Алексей Николаевич к нему обращался, спрашивал, какое бы лекарство попить из недорогих, потому что ему “что-то не совсем хорошо”, а он, Латышев, ответил, что ни дешевые, ни дорогие лекарства сейчас не нужны, а нужна срочная госпитализация. И лицо у доктора Латышева, когда он это рассказывал, было огорченное и злое.

Соседи, кто мысленно, кто рюмочкой, Алексея Николаевича помянули, светлый был человек, а с Глафирой как-то сообща перестали разговаривать. Но упорная Глафира делала вид, что ничего не случилось, лезла ко всем без мыла, и все скоро стало как обычно: она шумно, еще издалека здоровалась, ей волей-неволей отвечали, и только доктор Латышев проходил, опуская глаза, точно Глафиру не видел.

Вот и сейчас, сидя за столом напротив Глафиры, Латышев старательно обходил ее взглядом. Но так Любе даже удобнее было им любоваться. Доктор Латышев, которому Люба с самого начала симпатизировала, сидел вроде рядом с женой, а вроде бы и отдельно, и когда рукав его мягкого темно-синего джемпера случайно касался Зинаидиного остро выставленного на столе локтя, доктор осторожно отодвигал руку. “Так ей и надо, Зинке”, — думала Люба, неприязненно разглядывая складочки на гусиной шее и жемчуг в три нитки, которым Зинаида эти складочки пыталась прикрыть. Потом, чувствуя, что взгляд ее злит Зинаиду, Люба специально сосредотачивалась на Зинаидином носе с крупными порами зрелой женщины. Поры эти никакая пудра замаскировать не могла.

Люба знала, что Зинаида ее презирает и говорит про нее гадости и Глафире, и всему подъезду, и знала, что Глафира никогда не защищает Любу от Зинаидиных нападок. А чего ей защищать? Дружба с докторшей куда как знатнее дружбы с дворничихой. К тому же обе они по торговой части, только одна в прошлом, а другая теперь. А уж эти-то всегда общий язык найдут, ясное дело. “Вот доктора жаль, — опять думала Люба. — Охомутала его Зинка, а он все равно как неприкаянный. Разве ж такая должна с ним быть... С ним должна быть такая, такая… — Люба так и не нашлась с определением. — И Танька, паршивка, бегает мимо, никогда не поздоровается, и не дочь ему вовсе она, все это знают, а ему бы своих, как хорошо бы было… Ну, только уж не от этой мымры Зинки, это только породу портить, да и куда ей уже, стара для детей-то…”

Потом, цепляя вилкой что-то вкусное с орехами и крупными, исчерна-алыми зернами граната, Люба стала размышлять, чем это ей доктор Латышев нравится. Ничего словами объяснить Люба не могла даже себе самой, но чувствовала, что прикоснуться к Латышеву ей очень хочется, просто потрогать его красивую, с выступающими прожилками руку, спокойно лежавшую на столе, совсем близко.

На днях Люба слышала, как Августа Игнатьевна, возвращаясь из магазина под ручку с Муськой, со знанием дела сказала:

— В Латышеве есть стиль, и к тому же Латышев добрый. А это, Мусенька, главное в мужчине. Запомните, дорогая. Вот бы вам такого мужа.

Про “доброту” Люба была согласна. А насчет “стиля” она не очень-то поняла, но теперь, вспомнив, с какой интонацией были сказаны эти слова, чуть не поперхнулась гранатовым зерном. “Вот стерьва, — задним числом возмутилась Люба, через Гошу и Эмочку неприязненно косясь на аккуратную парикмахерскую укладку Августы. — Старуха, а туда же. Это Муське-то мужа? Да еще такого, как доктор?!”

Видно, пожелание было сделано от души. Пусть не сразу, но образовался у Муськи инженер Юра из пятого подъезда. И ходить-то далеко не пришлось. Юра из пятого разводился с женой, Муськиной приятельницей, между прочим. Их девочки сначала ходили в один детский сад, а теперь вместе заканчивали школу.