Красиво. Прекрасней, чем пестрые флаги
бледнолицых братьев над Старым Светом.
Там города, окруженные каменными стенами,
высоко торчат шпили ратуши и собора.
Пушки между зубцами. Но, говоря между нами,
все города исчезнут. И это случится скоро.
* *
*
Что за утро! В конце декабря нелегко светает,
и шепот, как будто худшая часть души над лучшей читает
псалтирь, как будто лучшая часть души не умерла,
но лежит, спелената саваном, и, холодея,
высвобождает бессмертныйImago Dei,
иImago Deiстоит над нею, скрестив крыла.
И бессмертный Давид в золотой короне
за столом сидит на стуле, а не на троне,
за дубовым, покрытым зеленой бумагой столом,
за спиною книжные полки, а губы шепчут: блаженны
непорочные в путь, будьте же совершенны,
и что б ни случилось с вами, все поделом.
И бессмертная речь распирает грудь, и рыданья
сотрясают основы смертного мирозданья,
и спешат на службу граждане, и таксомотор,
замедляя ход, жмется к бортику тротуара,
и внешний хлад не остужает сердечного жара,
и худшая часть души с лучшей вступает в спор.
Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких книг стихов (в том числе переложений библейских текстов). Активно публикуется в журнальной и сетевой периодике. Живет в Одессе.
ВЕЧНОЕ ПЕРО
1
Прежде всего я представляю его комнату: сколько в ней было углов?
Разумеется, не четыре, если я говорю об этом. Сначала входишь и видишь справа и слева по два угла, а в конце комнаты еще по два. Вот и cчитайте. Не забудьте про эркер в стеклянной огранке: там сколько углов?
Между первыми углами стиснуты простенки. В одном — шкафчик с иконами, таких давно не делают, он назывался божницей; в другом — книжные полки, но не просто полки, а такие, каких тоже давно не делают, они назывались шведской горкой.
Надо, пожалуй, объяснить, как устроена шведская горка. Тем более что этот предмет был заурядным в домах старых интеллигентов.
Шведская горка, или, еще проще, шведский шкаф, — это будто бы просто поставленные одна на другую полки, передняя стенка которых, как у полок в наши дни, стеклянная. Правда, она охвачена деревянной рамой и потому схожа с оконцем. Этого мало. Главная причуда шведской горки в том, каким способом открывается оконце. Если вас некому было посвятить в их тайну, ждите неприятностей. Либо вы попросту не откроете, либо оконце (после вихляний вверх-вниз-вбок, снова вверх-вниз-вбок) останется у вас в руках. Что будете делать? Допустим, хозяева разливают чай, пока вы коротаете время у книжных полок. Разумеется, они не позабыли о госте. Напротив, бросают на вас доброжелательные взгляды. Приятно, что гость нашел себе занятие. Им трудно предположить, что в эту секунду его губы шепчут неожиданно энергичные слова, а рубаха сделалась мокрой. Мне даже приходит на ум своеобразная статистика (не знаю, какое министерство может воспользоваться ею): девять из десяти гостей попытаются приставить стенку на прежнее место. Бедняги!
Они не знают, что любой шведский шкаф не держится в таком положении.
Интересно, а что будет делать один из десяти? С улыбкой, держа стенку перед собой, пойдет на хозяев с единственным словом: “Какая...”
Лучше не приближайтесь к шведской горке. Ведь мало открыть оконце. Главная тонкость в том, как, подняв его, вдвинуть обратно, иначе оно сразу же ахнет вниз. Для этого нужно ловким, но благородным движением правой руки (если вы не левша, конечно) нащупать полозья, по которым без всякого усилия, без скрипа оконце уедет внутрь. Алле — оп! Вот он — дух изобретений начала двадцатого века. Телефон! Автомобиль! Аэроплан! Синематограф! Ядовитые газы!
И среди этого — оконца шведской горки. Все-таки они лучше ядовитых газов, хотя, наверное, не столь революционны с научно-технической точки зрения. Впрочем, двадцатый век был явно благосклоннее к газам.
Раз есть оконца, то есть и желание в них заглянуть. Что я видел за ними? Ну, конечно, Пушкина, ну, конечно, Гоголя. Посчитайте еще двух Толстых (именно двух, а не трех), не видел Достоевского (а вот тут не
подумайте плохого, он просто стоял в дальнем углу комнаты), но больше видел книги совсем другого рода: “Старая Москва” или “Старая Ладога”, “Приказ каменных дел в 17 веке”, “Зодчество Ярославля”, “Былой Петербург”, “Павловск” и, наконец, — загадочное “Ораниенбаум”, о котором почему-то стеснялся спросить.
Сколько всего полок было в шведском шкафу? Кажется, девять. И на предпоследней, с обидно треснувшим стеклом, жалко жмутся книжечки неясной расцветки. К тому же они неприлично тонкого объема, так что большинство нельзя распознать по надписям на корешке. На тех, на которых автор все-таки уместился, читалось: Чехов, Чехов, Чехов. Названия разобрать было еще труднее, помню одно: “Чехов. Усадьбы Подмосковья”. Ясно, наверное, что это не писатель Антон Павлович Чехов, а Юрий Чехов, еще точнее — Юрий Сергеевич Чехов — краевед и немного художник. Кстати, последним объясняется тот факт, что книжечки (в них, как правило, не насчитаешь больше восьмидесяти страниц) Юрия Чехова снабжены заставками и виньетками по его рисунку. А иногда это полноценная иллюстрация на всю страницу. Разве может не нравиться старый пруд и старый парк, который его обступает, усадьбы Рождествено в издании 1947 года?
