ютятся в скрытой области сознанья
подобно птицам родственной породы
в клетушках коммунального куста.
Заденешь ненароком, на авось,
откликнется одна, а выпорхнет иная.
Ловца сбивает с толку неспроста
защитный механизм их двойственной природы.
Сначала взмах, перо, одна подробность
случайная, — и дымчатый комок,
с каемкой черной, с желтою мережкой,
с пунцовой родинкой, опознан как щегол.
Но куст не успокоился. Колок
перетянул струну, чуть отпустил, помешкал,
и понеслось — невидимый глагол
раздвинул рощу, всю ее огромность.
Звук раздышался, шорох заглуша,
толчком спрямил качнувшийся отросток.
Чем дальше от меня твой голос и рука,
тем прошлое тесней и будущее ближе.
Я признаюсь себе в наличье двойника,
которого в душе сужу и ненавижу.
Но спевка бузины без спора хороша,
а куст необитаем, словно остров,
плывущий облаком в прозрачной глубине:
гадальный воск расплавлен в круглой плошке
и опрокинут вниз — бугры, обломки, складки,
полоска капель, сплющенных в ручей,
чужая местность, прах ее и крошки
под пальцами у тех, кто были половчей.
Мы были и прошли в громоздком беспорядке,
оживший куст теней колышется на дне.
Загадывать вперед, что сбудется при встрече,
остерегись, окстись, — твержу в который раз.
Погудка бузины, сухой смычок в пушинках,
лишь руку протяни — и всполох по листве.
Воспоминанья жгут, когда их скрасить нечем,
улещивают, лгут, запутались в родстве,
окликнули тебя, попробуй заглуши их —
проглоченный комок, мотивчик напоказ.
Прощание с Гамбургом
Твое окно на черепичной крыше
с балконом, ухоженным как палисадник,
дважды на дню проходящим дождем,
светится за полночь, напоминая мне лишний
раз: наличие кровли не означает дом,
что при нынешних обстоятельствах досадней
прочего. Впрочем, отвлекает ветер с моря,
вырывающийся, как из бутылки, из узкого
горла канала. Рыбьей костью белеет внутри
застрявшая яхта. На больничном дворе картаво
шепелявят клены. Не спеша занимаюсь утруской
бессонницы посреди оккупированных территорий
твоей скворешни, считаю часы, ровно три
бьют куранты на кирхе в еврейском квартале.
Отсюда легко взлететь, как сейчас слышу
чуть запнувшееся, заплетающееся “улетала”
из немецких уст с поцелуем в щеку,
навернувшиеся слезы языком слизала.
“До свиданья” — отвечу, в несовершенной форме
продлевается прошлое на неопределенное время.
Снова вижу Гамбург в расступившемся тумане,
атлантическим циклоном укачанные цикламены
за чужим окном, на летящем фоне
облаков. Не помню уже, какой по счету
переменила пластырь на затягивающейся ране.
Все прислушиваюсь к дыханью, замены
не ищу, сиделкой ночной старея
на рассвете, разгорающемся все выше.
Долгопят Елена Олеговна родилась в Муроме Владимирской обл. Закончила сценарный факультет ВГИка. Печаталась в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Подмосковье.
СОН
Дом старый деревянный, обои зеленые, с серебром; серебро — как иней нетающий, хотя тепло в доме.
Девочка, ее дочь, ей лет пять, стоит коленками на стуле и смотрит в окошко, ждет ее. Метет белый снег.
Проснулась и не поверила, что дочери нет, казалось, она ждет ее где-то, смотрит в окно. Метет белый снег, и если бы знать, где этот дом, бегом бы бежала, а не лежала бы в постели с мокрым лицом.
На чужой даче зеленые обои в серебряной патине, увидела, и сон вспомнился.
Подошла к окну. Мел белый снег. Стояла, смотрела. В доме были люди, накрывали стол, звали ужинать. Она не отзывалась, смотрела — до сумерек.
Отпуск
Необходимо было освободиться, чтобы совершенно ничего не тревожило, не смущало, не занимало мысли, чтобы можно было спокойно закрыть эту дверь и не думать о том, чтбо за ней, чтобы из какого-нибудь пустяка — там — не вырос монстр, который вырвется наружу до того, как она вернется. Проще говоря, до отпуска она хотела завершить на работе все дела.
Три и семь минут ночи показал компьютер, когда она откатилась в кресле от экрана. Она была уже свободна.
Домой возвращалась пешком. Обходила лужу, останавливалась перед одиноко и страшно летящей по проспекту машиной (и водителя в ней не увидела; да был ли?). Человек курил на балконе. Небо над Москвой стояло коричневое и как будто горящее в глубине. Странное небо, неземное; Земля давно превратилась в другую планету, вот что, а мы — в инопланетян. Или Земля — всегда другая планета?
До дому она добралась в начале пятого. С трудом нашла в сумочке ключи.
Вошла в темную, затхлую квартиру, затворила дверь и поняла, как устала. Стащила туфли и пошла по холодному полу босиком. Цветам на подоконнике сказала “здравствуйте”, потрогала землю в горшках, полила и сама почувствовала вкус этой воды; сама была сухой землей, постепенно насыщающейся, и была растением, корнями его, сосущими воду. Отворила форточку. Небо из коричневого становилось бледно-розовым. Солнце всходило. Она задвинула занавески и легла на диван под плед. Прежде чем уснуть, удивилась, что не побоялась идти одна пешком в такой глухой час; она же всегда была трусихой. От усталости забыла бояться. И от радости — что отпуск впереди.
Спала она сладко и проснулась со сладким вкусом сна на губах. Она улыбнулась, потянулась. Вставать было лень. Даже глаза было лень открывать. Она лежала и гадала, сколько сейчас времени, да и число какое, она не знала, могла и больше суток проспать. Судя по звукам с улицы, был день, в крайнем случае — ранний вечер: дети еще гуляли и перекрикивались птичьими голосами. Сосед за стеной слушал что-то однообразное, бессмысленное. Она провела рукой по ворсистому пледу, вздохнула и открыла глаза.
