Новый мир, 2008 № 03 - [51]

Но грезы скоро развеялись. В тот день Корольков пришел в особенно плохом настроении — и сразу вызвал меня к себе.

— Лера, поди сюда. Отвезешь этот конверт в “Книжный мир”. Это где-то на Покровке, Лариса знает.

Косая, чуть ли не высунув язык от усердия, принялась рисовать план на бумажке.

— У “Диеты” садишься на “букашку”. Едешь до Курского вокзала, выходишь, и справа будет улица. Идешь по ней сто метров. И вот тут будет магазин. — Косая поставила на листе жирный крестик. — Понятно?

— А адрес?

— Адрес не знаю. Покровка. Сразу найдешь.

Внимательно изучив лоцию, я села на троллейбус “Б” и, как и было указано, доехала до Курского вокзала и сошла с троллейбуса на заметенный белой крупой тротуар.

Я никогда не любила вокзалов и всегда старалась избегать вояжей “по направлению к”, поэтому место оказалось незнакомое. Я огляделась по сторонам. Никакой улицы справа не было и в помине. Я еще раз заглянула в бумажку. Так и есть, остановка “Курский вокзал”. На рисунке улица есть, а в действительности — нет. В замешательстве я теребила уголок конверта.

— Вы не подскажете, как пройти на Покровку?

Прохожий, галантный старик в старомодной фетровой шляпе, переложил из руки в руку трость, склонился вперед и переспросил:

— На Покровку? Деточка, это вам нужно перейти Садовое кольцо, а там садитесь на троллейбус и поезжайте две остановки в обратную сторону. Потом опять переходите дорогу — обратно на эту сторону, — и сразу будет Покровка. Или можно пешком по Садовому, здесь минут двадцать, не больше. Или по Лялину переулку, но если не знаете, деточка, лучше не надо, запутаетесь.

— Спасибо.

Я еще раз посмотрела на листок, исписанный четким, каллиграфическим почерком Косой, и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать. Косая нарочно дала неправильный адрес! Эта мелкая подлость была еще добродетелью с ее стороны — всего-то вернуться на две остановки. А между тем они даже не выдали мне проездного!

Я сидела на лавочке, на остановке “Курский вокзал”, и плакала. Мимо спешили люди, проносились машины. На меня никто не смотрел. Светило солнце, на тротуарах искрился только что выпавший, еще не затоптанный снег, наверное, последний — чистый, белый, совершенно новогодний снег.

Я встала и побрела в сторону Покровки.

— Ну что, передала конверт? Долго ты... — В словах Косой я уловила усмешку. — Мы тебя к одиннадцати ждали. Теперь надо съездить на Серпуховскую, в фирму “Ляссе”. Была там когда-нибудь?

— Приехала? Давай дуй на Серпуховку, — услышав наш разговор, выглянул из кабинета Корольков. — Отдашь им пленки, пускай переделывают. Только быстро! Одна нога туда, другая обратно.

О нет, моя карета слишком засиделась в тыквах. Надо эту лавочку прикрывать. Сейчас или никогда. Проживу и наэлектросенсах.

— Я не поеду.

— То есть как не поедешь?

— Так: не поеду.

— Не понял!

— У вас появилась вакансия, — говорю я устало.

Никто, кроме босса, не слышит меня, редакция живет обыденной жизнью.

— Завтра уже апрель, — говорит Узьминичне Косая и снимает с гвоздика откидной календарь. Ей не терпится, должна же она, менеджер по календарикам, хоть в чем-то себя проявить. Я оборачиваюсь и вижу, как в веере страниц мелькает голубая надпись “Март” и сменяется новой цифирью.

Закатное зрение

Наль Анна Анатольевна родилась в Омске. Окончила филологический факультет МГУ. Автор нескольких поэтических книг. Лауреат Царскосельской художественной премии (2007). Живет в Москве.

Внуково

Облако, груженное самолетным громом,

отходит огромным белым паромом

в сторону, противоположную звуку.

Выпуская жужжащую муху,

пятерня продлевает руку

вздрогнувшим аэродромом.

И не важно, кто был ведомым.

В близоруком вечернем свете

взлетные полосы жизни, любви, смерти

любой полет заземляют домом, —

если верить ладоням.

Сижу на крылечке

как царь,

опершись на клочок овечки,

продубленный до тени.

С нижней ступени

столбцами ползут в мураву человечки,

отслаиваясь в словарь

иероглифов.

Муравейник растет по числу поколений.

Бродячие особи не приспособлены к роли строф,

по корням рассыпаются, и собирать лень их.

Приблизительно так

рассуждает современная поэзия,

помещаясь на кончике лезвия

самурая

в попытке достичь рая

посредством самоубийства.

Попадание в такт

сублимирует хоровой акт.

Рок усилен металлоломом.

Автострада за домом,

сквозь шиповник шумящая Авессаломом,

отходит огромным слуховым фантомом

в сторону, противоположную смыслу.

На другом берегу,

в общем русле витийства,

лежит село “Ни гугу”,

где весы истории сродни коромыслу.

Капли бензина стекают в канистру

приусадебного колодца,

превращая козленка

в бородатого инородца,

по которому сохнет в цветном сарафане Аленка.

Воздушный шар,

пуповиной привязанный к радужной точке

закатного зрения,

все прозрачней становится в ярусах цветоделенья:

семисвечник горелки, толкающий пар,

раздувает меха белоснежных отар

в глубине голубой оболочки.

Тает в небе оплавленный летчик.

Банный лист календарной личинкой прилип

к реактивным подкрылкам, жужжащим с изнанки.

И когда разожмется и вздрогнет рука,

шар земной вместе с нами уйдет в облака

в направленье удара, похожий на всхлип,

материнскую речь, как безумный Эдип,

оставляя нам в виде приманки.

 

Куст

Две певчих памяти на равных, но поврозь