Новый мир, 2007 № 11 - [46]

Хорошо для верности обмотать контакт изолентой — это липкая серая полоска прорезиненной ткани, существующая в виде узкого рулона, похожего на жернов; отделяясь от следующего слоя, она издает едва слышное недовольное потрескивание. Но изолента запропастилась, а время не ждет.

То же самое проделывается с другим язычком и другой клеммой. Упоительный миг замыкания цепи: моторчик начинает жужжать, ось приходит во вращение, однако оно столь стремительно, чуть ли не тысяча оборотов в секунду, что остается едва заметным.

Первое, что мальчик делал с заработавшим моторчиком, — насаживал на ось крошечный полиэтиленовый пропеллер. Это было неправильно, потому что получившийся вентилятор отличался крайней неустойчивостью. По-настоящему следовало бы поначалу молотком прибить моторчик гвоздиками (пользуясь четырьмя отверстиями в его основании) к плоскому куску дерева (все это, вероятно, отыскалось бы в хозяйственном ящике, хранившемся в кладовке). Незавершенное, неукорененное произведение приходилось держать в руках, выключатель тоже отсутствовал. Все это искупалось, однако, наличием настоящей работающей вещи.

Затем, насладившись ветерком, исходящим от вентилятора, мальчик брал пластмассовую соломинку (большую новинку в тогдашнем городе). В один торец соломинки для уплотнения помещался небольшой, с копеечную монету, кусочек полиэтилена (незаметно отрезавшийся от одного из пакетов, которые после мытья и сушки хранились в кухонном шкафу); затем соломинка с уплотнителем надевалась на ось моторчика. В другой торец вставлялся обломок спички, а на его выступающую часть — тот самый пропеллер. Получалась неплохая, хотя и слабенькая, мешалка, вызывающая в неполном стакане порядочный водоворот.

Должно быть, если бы не первородный грех, не проклятие Господне, вся наша жизнь доставляла бы нам такую же бескорыстную радость, как в детстве.

Обидно.

 

4

КПД поэтической деятельности удивительно невысок. Как правило, от выдающегося поэта остается однотомник, реже — двухтомник бесспорных лирических текстов. Имеются исключения: десять томов Пушкина, восемь томов Блока, семнадцать томов Маяковского, того самого, который сравнивал поэзию с добычей радия (“в грамм добыча, в год труды”). Если, однако, произвести нехитрую операцию вычитания и изъять из Пушкина — поэмы, сказки, прозу, письма, исторические сочинения, драматургию — то останется все тот же сравнительно тощий томик. Вычитать из Блока и Маяковского придется другое, но в любом случае — выработанное не тем участком души, который отвечает за лирику. Быть может, самый яркий пример — Тютчев, стихотворения которого по традиции (нарушающей, к слову, основные законы научного издания) выпускаются разделенными на лирические и, в числе прочих, политические. И если в первом разделе содержатся стихи, ценность которых общеизвестна, то во втором — патриотические поделки, по своим достоинствам не слишком отличные от “Прозаседавшихся” Маяковского.

Итак, производительность поэта невысока, но отчего же? Почему бы, обладая талантом сотворять из жизни прекрасное, не предаваться этому возвышенному занятию ежедневно?

Ответ, кажется, непрост. Даровитых художников вообще чрезвычайно мало; мне кажется, что процентная их доля с ростом народонаселения планеты даже и падает — в противном случае среди шести миллиардов человек, по законам статистики, обязательно должен был бы найтись десяток Дантов, Шекспиров и Монтеней, как на обширной площади леса непременно обитает больше оленей и росомах, чем в одном отдельно взятом бору. Впрочем, кроме статистики существует еще и экономика, неумолимые законы спроса и предложения, существует и социальная психология, в нашем случае: установка на всеобщее благосостояние. В условиях обилия и относительной доступности ценностей матерьяльных — потребность в ценностях духовных не то что отмирает, но очевидно ослабевает — слаб человек! Если же вспомнить, что пресловутые духовные ценности скорее волнуют, чем успокаивают, скорее печалят, чем веселят, то картина становится еще яснее. (Вероятно, по той же самой причине сегодняшнее общество, несоизмеримо более богатое, чем три-четыре столетия назад, предпочитает воздвигать не соборы, а офисные небоскребы.) Тираж пушкинского “Современника” составлял две тысячи четыреста экземпляров, то есть раза в два с половиной меньше, чем у нынешних толстых журналов, в то время как читающих по-русски было миллионов десять — двадцать против нынешних двухсот пятидесяти.

Вернемся, однако, к поэтам-ленивцам. Частый мотив у Пушкина (унаследованный от романтиков) — этоdolce far niente,сладкое безделье. Одни поэты служат, кляня свое ежедневное ярмо; другие перебиваются случайными заработками; бывают счастливцы, не горбящие спину вовсе. Правда, со временем источники их доходов забываются или вспоминаются как нечто забавное, подобно службе Т.-С. Элиота клерком в банке или Тютчева — председателем комитета ценсуры иностранной. Между тем Державин бывал и министром при дворе, как, впрочем, и Гёте. Лермонтов нес обычную армейскую службу, со всеми ее тяготами. Мандельштам во второй половине 20-х годов надрывался над переводческой халтурой, о Пастернаке и говорить нечего. Однако связи между внелитературной трудовой нагрузкой и производительностью поэта, пожалуй, не усматривается: за первую и вторую, видимо, отвечают не связанные друг с другом участки души.