Пили также квас. Поздней весной в переулок по утрам пригоняли желтую цистерну, подсоединенную, в рассуждении санитарии и гигиены, к водопроводной сети. Собственно, о том, что ее именно пригоняли, мальчик догадался самостоятельно (первый урок отвлеченного мышления), потому что неискушенный мог подумать, что она стоит на углу вечно. Но ведь квас иногда кончался, размышлял мальчик, значит, цистерну следовало снова наполнить, а для того — увезти. Очевидно, увоз цистерны осуществлялся во мраке ночи, а возвращение — утром столь ранним, что по дороге в школу она уже осваивалась на своем месте и веселая женщина в белом халате (признаемся, не самом чистом на свете) уже сидела на своем складном стульчике, выполняя общественно полезный радостный труд. Перед продавщицей располагалось подобие откидного прилавка, а на нем — алюминиевый круг с подведенным шлангом, от нажатия на который испускался фонтан воды, очищавший грязную кружку, подозрительно похожую на пивную. Кстати, кружки были разные — на двести пятьдесят граммов и на пол-литра, ценою три и шесть копеек соответственно.
В жаркие дни у цистерны теснилась очередь. Многие держали авоськи с пустой трехлитровой банкой внутри. Просили наполнить банку и еще налить маленькую кружку: небольшой подарок самому себе за томительное топтание, медленное продвижение. Медяки на фаянсовом блюдце у продавщицы были мокрые, коричневатые, липкие от капель попадавшего на них кваса. Так было летом, а в осенне-зимний сезон (мальчику нравилось это важное газетное обозначение прохладного времени года) употребляли напиток, называвшийсягриб.В той же трехлитровой банке на окне рос огромный, во всю ширину сосуда, кусок влажной плесени, который заливался разбавленным сладким чаем. Чай придавал напитку терпкость, сахар перерабатывался грибом (напоминавшим медузу из “Детской энциклопедии”) в кислоту и углекислый газ. Напиток сливался через марлю, чтобы в него не угодили куски плесени.
А лучше всех была газировка в бутылках, которая покупалась на дни рождения и праздники: переслащенная, с резким запахом грушевой или мандариновой эссенции; при неосторожном открывании она выплескивалась, подобно шампанскому, из своего темно-зеленого хранилища. Как бы противовесом ей служил отвратительный горько-соленый боржом в таких же бутылках, покупавшийся для мальчика во время болезней. Этикетка у него всегда была потертая, а к самой бутылке приставали ошметки соломы, добавлявшейся в ящики с целью сохранения стеклотары во время длительного железнодорожного пути.
В табачных и газетных киосках в углу витрины притулились четырехкопеечные пакетики с линялой красной надписью: “Шипучка”. Собственно, надпись была какая-то другая, но это уже не важно. В пакетиках содержался белый порошок (сода, лимонная кислота, сахар), при высыпании в воду начинавший живо пузыриться и в конечном итоге превращавшийся в полноценную газировку. Вот где пригождалась мешалка на батарейке, присоединенная к электрическому моторчику.
6
Мой поэтический день рождения. Тридцать восемь лет назад я написал свои первые двенадцать стихотворений. До этого было три безделицы, сочиненные в девятом классе, которые я показывал тогдашнему своему товарищу Саше С. Впрочем, похвалам его (а были ли они?) верить в любом случае не стоило. Тогда же, в девятом классе, я решил попытать счастья в прозе. Двухкопеечная тетрадка в линейку, содержавшая начало того романа, давно потерялась. Сам я запомнил из него фамилию главного героя:Широков,в соответствии с добрыми традициями посредственной советской литературы. Впрочем, помню еще, как звездолет приближался к неизвестной планете, проходя сквозьгустые облака. (А через что еще, прости Господи?)
Первые стихотворения записывались на обороте бланков библиотечных требований химического факультета МГУ. Год стоял: 1969.
(Только что сообразил: между 1953 и 1969 годами прошло всего 16 лет. Это означает, что на время моего поступления здание МГУ, казавшееся мне вечным, еще было сравнительно новым. И действительно, в продуктовом ларьке при студенческой столовой еще висели рекламы начала пятидесятых годов — какао и что? Ах да, пищевые концентраты: каши, супы, сухофрукты.)
Видимо, уже в 1953 году или еще раньше согласовывалась смета на оснащение библиотек университета. Утверждались дубовые (о да!) столы, добротные полукресла с мягкими дерматиновыми сиденьями, банкирские лампы с зелеными абажурами и, в последней, должно быть, строке сметы, — бланки требований, печатавшиеся все тем же зеленым цветом на дефицитной мелованной бумаге. Я приходил в библиотеку и, выписывая требование, похищал нетолстую стопку бланков, штук, должно быть, двадцать — тридцать, и украдкой клал их в карман своего кургузого студенческого пиджачка. О стихах речи еще не было, но слишком уютной и приятной на ощупь была сталинская мелованная бумага. Пригодится, размышлял я.
В главном здании МГУ, в зоне, если не ошибаюсь, “Д”…
Зонами отдельные секции огромного здания назывались всегда и всеми, но — неофициально. Правильное название было: корпус. Легенда гласила, что слово “зона” взяло начало от строительства МГУ трудом заключенных. Кажется, Саша Сопровский, хохоча, предложил однажды вместо памятника жертвам репрессий объявить таковым весь университетский комплекс.
