Новый мир, 2007 № 11 - [43]

Поев, они отправились в Грязево. Весь день я слонялся по Раю, не находя себе места. Стало темнеть. Они не возвращались. Я непрерывно курил, и губы были горькие от смолы. Мне вдруг представилось, что Лесю убил Черенок. Моментально я пришел в какое-то исступление. Но тут за околицей раздался ее звонкий голос.

— Мы красили военный обелиск, — пробасил Митя или Дима. — Из двадцати погибших — четырнадцать Васюхины, прикинь!

— И везде кресты! — подхватила Леся. — И где жил монах, и где родилась Улита, и где был бой! Мы потом нашли Степана, столяра, который их устанавливает, и проболтали с ним до темноты. Такой интересный человек! Философ!

— С кем проболтали?! — поразился я. — Он же немой!

— Как немой?! — в свою очередь изумилась Леся.

Ночью она сидела на пороге и, улыбаясь, что-то строчила в свою тетрадь. Я заглянул ей через плечо. Леся писала:

Мы пойдем в деревню Рай

В сапогах высоких.

Там стоит один сарай,

Он зарос осокой.

Спит в сарае тракторист,

Пьяный и суровый.

Опадает желтый лист,

И мычат коровы.

Я присел рядом, отчего-то смущаясь.

— Это я, что ли, тракторист?

— Ну что ты! Это же образ! — принялась, как маленькому, объяснять Леся. — Видишь, ведь и коров у вас тут нет. И листьев. Тем более желтых.

Мы помолчали. Леся посмотрела на звезды. Поежилась. Я хотел укрыть ее своей телогрейкой, но не решился.

— Завтра в город, — вздохнула Леся. — Так не хочется…

— Оставайся, — предложил я и неожиданно для себя добавил: — Выйдешь за меня замуж. Родишь дочку Улиту. Я не буду дразнить. Честное слово.

Леся перестала улыбаться и опустила глаза в тетрадку, как отличница, не знающая урок.

— Ну, сначала мне доучиться нужно. Я пока ни то ни сё, неумеха…

— Сколько тебе еще?

— Три года.

Тут вернулись Митя с Димой, ходившие за хворостом. И больше мы с Лесей наедине не оставались. Наутро я проводил их до автобуса.

— Возвращайся! — крикнул я, когда двери захлопнулись.

Леся кивала и улыбалась сквозь пыльное стекло.

Я сажал картошку, когда на огород сломя голову влетела коза. И отчаянно заблеяла. Я как-то сразу догадался, в чем дело. Бросил лопату и пошел следом, на ходу вытирая руки о штаны. Коза бежала трусцой по единственной улице Рая, поминутно оглядываясь и не переставая блеять.

Тетя Мотя лежала на том пригорке, где они с козой проводили все дни. Она была жива. В груди ее что-то булькало и сипело.

— Ходит Хорохоль, — сказала она одними губами. Я не понял.

Я прислонил тетю Мотю к пеньку, присел на корточки, подхватил ее под коленки и взвалил себе на спину.

— Держись крепче, домчу до дома с ветерком! Потом доктора вызовем. Не бойся. Все будет хорошо!

Я нес тетю Мотю. В голову настырно лезли посторонние мысли. Некстати вспомнил, как тащил сюда дедов мешок с книгами, которые так и заросли пылью в углу. Почему-то подумал про жену. Видела бы она меня сейчас!

“Вот идиот! Оставил престижную работу и квартиру в Москве, чтоб таскать на закорках деревенских старух!” — так бы она, наверное, сказала.

Тетя Мотя стала заваливаться набок.

— Эй, мать, держись! — окликнул я.

Сухонькая старушка, в которой весу было как в ребенке, вдруг страшно потяжелела. Коза уже не блеяла, а кричала человеческим голосом. Я неловко перехватил сползающую вниз тетю Мотю. Руки соскользнули. И она упала на землю.

В ту же секунду я понял, что ей уже все равно. Коза подошла поближе, заглянула тете Моте в лицо. И вдруг отскочила. И понеслась прочь не разбирая дороги. Больше я ее не видел. Наверное, волки задрали в лесу.

Я дотащил тетю Мотю до дома и положил на стол. Стал искать документы. Ведь я не знал даже ее фамилии. Но в комоде лежали только мотки ниток, обрезки ткани, пуговицы и прочая дребедень. Не было даже открыток дочери. Я обшарил всю избу. Ничего. Ни паспорта, ни пенсионной книжки.

В доме было прибрано. Все банки и склянки, обычно загромождавшие стол, исчезли. На кровати лежала чистая домотканая рубаха. Я понял, что от меня требуется. Принес ведро воды. Помедлил немного. Было не по себе. Я никогда не имел дела с покойниками. Но больше этого сделать было некому.

Я достал из комода большие ржавые ножницы и разрезал на тете Моте юбку и кофту. Взял чистое полотенце и начал ее обмывать. Застучали по полу веселые струйки воды. Сознание отодвинулось в самый дальний угол. Я не думал. Просто делал.

Потом обрядил покойницу в чистую рубаху. Сложил руки на груди. Прикрыл веки. Вышел покурить, прикидывая, из каких досок сколотить гроб. В мире было очень тихо. Или это мне казалось?

Я с трудом приоткрыл вросшую в землю дверцу сарая. Достал инструменты. Вторая половина сарая всегда была заперта. Мне вдруг — тоже совершенно некстати — стало любопытно, что там внутри. Недолго думая, я вскрыл топориком рассохшуюся дверцу — и отпрянул.

В сарае стоял гроб. Тетя Мотя загодя обо всем позаботилась. И, видимо, уже давно: гроб был весь затянут паутиной.

Я похоронил ее рядом с неизвестным солдатом и котом Василием. На дощечке так и написал: “Тетя Мотя”. Не смог сообразить даже, как ее полное имя. Я стоял над свежей могилой и никак не мог уйти, чувствуя, что сделал еще не все.

Неожиданно я подумал про Хому Брута, и меня осенило. Но искать богослужебные книги дома у тети Моти было бесполезно. Она была атеисткой. А сам я не знал наизусть ни одной молитвы. Разве что…