Новый мир, 2007 № 11 - [40]

— Бе-е-е! — ответила коза. Она была не в пример общительнее хозяйки.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Куда это он нас звать собрался? — вдруг гневно заговорила старуха, обращаясь к козе. — На посиделки к этим городским фифам? Сказано — не пойду! И нечего тут! Всю траву повытоптал! Ну-ка, брысь отсюда!

Коза наклонила рогатую голову и грозно пошла на меня.

Вечером я спросил сестер про старуху.

— А, это тетя Мотя! — Тома с Люсей прыснули совсем как молоденькие девушки.

— Она дикарка!

— Ни с кем не водится!

— Кроме козы!

Прошел месяц. От карты тихонько отвалилась Камчатка. Отпуск закончился. Решение, конечно, уже давно созрело во мне. Наверное, оно было готово с самого начала — судя по тому, как по пути на вокзал я мечтал не возвращаться в город, а приехав, в первый же день заявил сестрам, что буду жить здесь всегда...

И мне оставалось лишь принять все как свершившийся факт. Ведь втайне я давно думал о чем-то подобном. О бегстве. О другой жизни, где все по-настоящему. Но это казалось чем-то невозможным. И сознательно я бы никогда не решился на такой шаг. А тут все случилось само. Помимо моей воли. От меня требовалось только согласиться и не противиться судьбе.

Тем не менее за день до выхода на работу я погрузил в дедовский вещмешок книги, к которым так ни разу и не притронулся, подмел пол, закрыл на щеколду ставни и направился к трассе. Томе и Люсе я ничего не сказал. А они были заняты прополкой и не заметили меня.

Я шел нога за ногу, говоря себе, что рюкзак с книгами слишком тяжел и поэтому я не могу идти быстрее. Я даже сел на пенек и перекурил, хотя курить совсем не хотелось. И когда, поднявшись на последний пригорок, я увидел отъезжающий от остановки автобус, я зачем-то разыграл целый спектакль: бросился вдогонку, замахал руками (я же знал, что водитель меня не видит), потом — якобы в сердцах — швырнул в пыль мешок с книгами, топнул ногой.

И только тогда расхохотался. И не мог остановиться минут десять. У меня даже заболел живот и свело скулы. Последний раз я так смеялся в шестом классе. Вернулся огородами, чтобы ничего никому не объяснять.

Однажды в лесу я споткнулся о старую солдатскую каску. На дне ее плескалась дождевая вода, в которой отражалось небо и плавал черный прошлогодний лист. Осторожно я распутал траву, руками кое-как подкопал с боков землю и вызволил каску. На меня тут же полилась вода. Каска оказалась простреленной в двух местах.

Солдат, носивший ее, должен был лежать где-то рядом. Я обшарил всю поляну. Безрезультатно. Собрал только пригоршню пустых гильз. Думал назавтра вернуться туда с лопатой и заняться поисками уже всерьез.

Но поляна как в воду канула. Вместе с кривой корягой, сухорукой березой и муравьиными кочками. Целую неделю я плутал по лесу, проваливаясь в болотца, продираясь сквозь бурелом и матеря последними словами свою городскую никудышность.

Потеряв надежду найти место, где погиб солдат, я решил похоронить хотя бы каску и гильзы, которые в тот раз догадался прихватить с собой. За околицей Рая на солнечном косогоре было старое кладбище без ограды, раскрытое настежь в окрестные луга.

Тома с Люсей положили на холмик, похожий на могилку младенца, букет полевых колокольчиков. И всплакнули, пока я приколачивал к колышку неровный кусок фанеры с надписью: “Неизвестный солдат, 1941 год”. Я тщетно гнал от себя мысли о деде, повторяя, что жизнь — это не сентиментальная повесть и таких совпадений в ней просто не может быть.

На следующее утро я зачем-то опять отправился на кладбище. И остолбенел. Над нашим самодельным захоронением вырос крепкий деревянный крест с меня ростом. Я развернулся и со всех ног бросился обратно в Рай.

— Это немой столяр из Грязева, — успокоили меня сестры, вдоволь посмеявшись над моим мистическим ужасом. — Он гробами торгует. А кресты — это у него такая причуда, он их всюду ставит. Кто его знает зачем.

Вскоре я увидел и самого столяра. В камуфляже, с седой пророческой бородой во всю грудь. Он тащил, взвалив на плечи, очередной крест. Я хотел было догнать и помочь. Но почему-то не сдвинулся с места. Он меня, кажется, не заметил. Домой я вернулся в дурном настроении. Вечером от карты отвалился кусок Таймыра.

Начались заморозки. По утрам индевела трава в колеях и овражках. Я сжигал летний мусор у сестер на огороде, а Тома с Люсей в четыре руки варили в бельевом тазу яблочное варенье и болтали. Им вторили сороки на изгороди.

В последний вечер перед отъездом в город они рассказывали о том, как однажды, еще до школы, в поле за Раем упал настоящий истребитель. И они так торопились на него посмотреть, что обе упали в одну и ту же канаву. И Тома сломала правую руку, а Люся — левую.

На остановку сестры шли почти налегке. Весь скарб, все бесценные тарелки, вилки и кастрюльки в этом году они оставляли под мою ответственность. Ведь я обещал стеречь их домик от грязевской шпаны.

Тома катила тележку с кабачками, а Люся несла огромный букет золотых шаров. Они долго махали мне из окна автобуса. Я стоял на обочине в клубах пыли, заслоняясь ладонью от солнца, и чувствовал себя внезапно осиротевшим.

В этот день со мной впервые заговорила тетя Мотя. Она сердито поставила на стол литровую банку козьего молока, покосилась на сваленные в углу книги, погладила холодную печь и сказала отвыкшим хриплым голосом: