Новый мир, 2007 № 10 - [59]

 

Продолжая разрывать пространственно-временную плоть вокруг Каспия1, неизбежно натыкаешься на захватывающую с детства историю походов Александра Великого. Несколько цитат из жизнеописаний Александра, несколько исторических метафор способны вдруг оживить эту древнюю сказку, будто правда, сжав в руке Каспий, как магический кристалл, обретаешь способность видетьлучи,связывающие века и пространства. Так почему бы нам не воспользоваться этой возможностью и не вглядеться в чудесную линзу пристальнее? Я не вижу повода пренебрегать столь невинной магией, тем более что так ли, эдак ли, а нам придется перелистать каспийскую Книгу Царств, иначе чудесная летопись Каспийского моря окажется сведенной к истории морского разбоя, рыболовства и межплеменной розни тюрк­ских родов, тогда как — гром и молния! — тьма ли сошла с гор, или, напротив, ветвящиеся голубые разряды с треском разъяли ночь, но вся за­стывшая вокруг Каспия история, которая издалека европейских столиц кажется нам просто сном в заколдованном царстве, на самом-то деле состояла из множества молниеносных, испепеляющих царства и народы вспышек, которыми, несомненно, были походы Александра, Чингисхана, Тамерлана или Стеньки Разина. Мы не будем слишком уж углубляться в эту историю, но один взгляд на нее все-таки необходим, как необходим и

 

Пристальный взгляд на Грецию

А. В. Михайлов, философ, переводчик и историк культуры, как-то сказал, что одна из самых распространенных ошибок при изучении культуры и истории — полагать, что люди, жившие за две с лишним тысячи лет до нас, или даже за двести, или сто лет, думали так же, как мы. Нет. Они думали иначе. Именно поэтому Александр не мог, как он это делает в фильме Оливера Стоуна, сказать, что сражается за “свободу” Персии. Возможно, чтобы понять это, нам предстоит совершить головокружительный прыжок в прошлое и попристальнее вглядеться в то, что нас окружает. Без этого нам не добраться до сути: ибо Александр не просто свершил невозможное, он пошел против всей греческой стратегии и тактики, против самого греческого способа мыслить. Цивилизации маленьких торговых городов и государств, каковой и была Греция, цивилизации островов и полуостровов, расселившейся по всему Средиземноморью и на побережье Малой Азии, были чужды и страшны не только огромные пространства жестокой неподатливой земли, на которых во все стороны простерлась персидская держава, но и сама имперская идея, которая скрепляла эти пространства. Там, в далях Персии, скрывался край земли, предел мира, как на карте Гекатея Милетского (ок. 550 г. до н. э.). И чтобы победить такого врага, нужно было не только преодолеть тысячи километров этих неизвестных, гораздо более опасных, чем море, тяжких земных пространств, нужно было представить себя Державой, способной противостоять чудовищному колоссу Персидской империи. Никаких таких представлений греки не имели, да и не хотели бы иметь, если судить по всей их истории, сохранившимся сочинениям их историков и философов. Именно это не давало им никакой надежды одержать над персами окончательную победу, почему большая часть малоазийских полисов, в общем, охотнее принимала персидского правителя-сатрапа, нежели воодушевлялась идеей войны с персами. Только Александр совершил невозможное: он разбил персов на суше, он, не имея флота, уничтожил их флот, он разбил их на их земле. Он вообще отринул страх перед пространством, устремившись, после разгрома Дария, в глубины Средней Азии, о которых даже позднейшие историки и географы (Страбон) не могли сообщить ровным счетом ничего определенного… Александр, несомненно, воин запредельности. Он выходит за все пределы, мыслимые греческой цивилизацией, хотя в некоторых крайностях (вероятная причастность к отцеубийству) он вполне укоренен в драматургии греческой жизни.

Александр появился на арене спустя сто лет после времени, которое историки иногда несколько сентиментально называют “золотым веком” грече­ской истории. Собственно, период этот, охарактеризованный наивысшим возвышением Афин, сплочением афинского союза и внезапным рождением, причем в неожиданно зрелой, почти современной форме, принятых потом в наследство Европой наук и искусств — прежде всего, конечно, философии и драмы — был очень коротким: он получил название “пятидесятилетия” (точные даты: 479 — 431 гг. до н. э.).2 Это было “пятидесятилетие” афинского расцвета, но отнюдь не мира, ибо между последними сражениями греко-персидской войны, оказавшейся победной для греков, первыми стычками междоусобицы, в которой главную роль сыграли Афины и Спарта, постепенно втянувшие в свою ссору все мало-мальски влиятельные греческие провинции и города, прошло меньше десяти лет.

Опять-таки сошлюсь на А. В. Михайлова: поразительно, что беспрецедентный по последствиям — прежде всего для Европы — переворот в культуре Греции связан с людьми одного-двух, от силы трех поколений. Геродот(484 — 425 гг. до н. э.) — отец истории и географии — не был афинянином и для афинян былметеком,чужестранцем. Однако он подолгу бывал в Афинах, дружил с Периклом3, политиком, с которым связывают время наивысшего расцвета Афин, и с Софоклом4, греческим трагиком, ставшим классиком уже в античности. А вот время Сократа — и поныне одного из величайших европей­ских философов (470 — 399 гг. до н. э) — уже выламывается за пределы афинского “пятидесятилетия”. Он был участником междоусобных войн, храбрым афинским солдатом, но гражданская война подтачивала не только экономику Греции, но и ее дух, и сам приговор Сократа Ареопагом к смерти за “растление юношества” философией и поклонение “новым божествам” носил характер той нравственной неправды, которая присуща демократиям, потерявшим ясный нравственный ориентир.