Новый мир, 2007 № 10 - [52]

Томестоувидим, аГения— нет: он смертен и неповторим.

Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,

Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.

Какие пришельцы в каких пришлецах его воскресить бы смогли,

Покуда встревоженной пены морской теснятся барашки вдали?

 

Кораблик

Памяти моей жены Наташи Смирновой,

когда ей было двенадцать лет.

Не речной ли трамвайчик бьет косою волной,

Где задумчивый мальчик брел вечерней порой?

Отчего он не светел? Что влечет его прочь?

Пожалей меня, ветер.

Повстречай меня, ночь.

Я тоскую по дому, где ступеньки легки.

По себе молодому у холодной реки.

Мне никто не ответит и не сможет помочь.

Не тревожь меня, ветер.

Защити меня, ночь.

Где дугу свою чайка прочертила, креня,

Там ты с борта случайно увидала меня.

Как же я не заметил капитанскую дочь?

Не суди меня, ветер,

Обними меня, ночь.

А кораблик — о, жалость — вплыл под Каменный мост.

Сердце девичье сжалось и взметнулось до звезд:

— Вот мой муж! — только дети так пророчат: точь-в-точь.

Закружи меня, ветер.

Отпусти меня, ночь.

Память — скрытая дверца во святые места,

Где светило нам Сердце — а не купол — Христа.

Как до будущей встречи мне беду превозмочь?

Не гони меня, ветер,

Пощади меня, ночь.

 

*        *

  *

Как меняется небо заката.

Облака обращаются в дым,

Но не мчатся без цели куда-то,

А проходят одно за одним.

Для чего им теперь торопиться?

День и так уплывает из рук,

И закат, как огромная птица,

Обнимает всю землю вокруг.

Вот и сломаны алые крылья,

Но напрасно над ним не злословь.

В этой нежности столько бессилья,

Что похожа она на любовь —

Двух сердец молчаливое пенье,

Затаенное в самой дали

И хранимое, словно спасенье,

Под изменчивым небом земли.

 

*        *

  *

Ни смеха не помню, ни слез,

Ни как говорила, ни что ты,

А помню лишь запах волос

Да августа полные соты.

Вечернего часа река

Сама нам плыла прямо в руки.

Прохладная дымка, легка,

Сквозила над гладью излуки.

Кукушке — гадать вдалеке.

Румянцу — гореть над водою.

Как быстро скользит по реке

Туман подвенечной фатою...

В плену поспевающей ржи

Ты шла, утопая по пояс,

И солнце зажгло у межи

Колючий, клонящийся колос.

А воздух накапливал ток

И сполохом вспыхивал где-то.

Мне в пальцах твоих посошок

Казался полоскою света.

Близ леса зияли, пусты,

Разграбленной фермы проемы.

Земля нам дарила цветы,

А небо — далекие громы.

Мы знали: здесь грозы страшны,

Но думать о них не хотелось,

И были в тебе сведены

Безропотность, нежность и смелость.

А сумерки крались уже

И с полем смешали край неба.

Ты помнишь, как пелось душе

Светло, и блаженно, и немо?

Готовились птичьи стада

К большим перелетам осенним,

А нас выводило туда,

Где кланялись камни растеньям.

Мы никли над книгой утрат,

Смиреннейшей книгой на свете,

И трогали вызревших трав

Сухие, сыпучие сети.

Нам жить оставалось внутри

Еще неразнятого круга

Всего-то мгновения три,

Висками касаясь друг друга.

А дальше — дорогу звезде.

Земное окончилось лето,

И нет остановок нигде

Владеющей посохом света.

Знать, писарь небесный с утра

Раскрыл тебе вечные своды,

Где молча листают ветра

Священную пропись Свободы.

Фабрика. Осень. Дорога

Данилов Дмитрий Алексеевич родился в 1969 году. Автор книг прозы “Черный и зеленый” и “Дом десять”. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.

 

Более пожилой человек

 

Паспорт взял?

Взял.

А выписку?

Взял, взял.

А свидетельство?

Да взял, взял.

 

Одновременное появление в коридоре более пожилого человека и более молодого человека.

Нестерпимый желтый утренний зимний свет лампочки под потолком.

Грязно-светло-голубые обои.

Сумка (такие раньше называли “авоськами”), поставленная более пожилым человеком к стене. Потеря сумкой формы и устойчивости, сползание сумки вдоль стены, выкатывание из сумки бесформенного предмета, неряшливо завернутого непонятно во что. Восстановление более пожилым человеком формы и устойчивости сумки, запихивание в сумку неряшливо упакованного бесформенного предмета.

Переминание с ноги на ногу более молодого человека. Опухшесть лица, общая нечеткость, расплывчатость облика более молодого человека.

Ну чего, пошли?

Пошли.

Попытки одновременно обуться и одеться в тесном коридоре, вялая толкотня, попытки завязывания шнурков, попытки попадания рукой в рукав. Старое драповое неопределенно темного цвета пальто с многочисленными прилипшими к нему волосками и другим мелким мусором. Засаленная куртка неопределенно темного цвета с кое-где вылезающими на поверхность перьями. Такие куртки иногда называют “пуховик”, наверное, там внутри пух или еще что-то такое. Угрюмая шапка-ушанка, пропитавшаяся тяжелыми годами и мыслями. Шерстяная шапка, черная, и поэтому не видно, что грязная, хотя все равно видно — да, грязная, очень грязная.

Авоська в руке, сумка на плече.

Ничего не забыл?

Да нет.

Ну пошли.

Сонливость, сухость во рту, дрожание рук при манипуляциях с ключом.

Не факт, что это отец и сын, не факт. И на деда и внука не тянут. Тем более на брата и брата. Довольно затруднительно установить степень их родства.

 

Холод, чернота, синева, снег, фонари. Перово.

Эти дома построили в 60-е годы для рабочих завода “Серп и молот”. Было удобно ездить на работу — на 24-м трамвае по 3-й Владимирской улице, потом поворот налево и по шоссе Энтузиастов до завода “Серп и молот”. А потом обратно — по шоссе Энтузиастов, потом поворот направо и по 3-й Владимирской улице до домов, которые были построены в 60-е годы специально для рабочих завода “Серп и молот”.