Спину деда он впервые увидел тоже в бане…
Окно было на втором этаже. Очень низко — второй этаж. Очень беззащитно. Высоко для прыжка, для выстрела — близко. Электрический свет блестит плоско. Очень похоже в детстве — аппликация из желтой фольги на черной бархатной бумаге — окна. Плоско — по поверхности, по краям — лучисто, по-смешному мохнато. Это если смежить глаза, почти закрыть их и в узкую щель продолжать наблюдать. И ждать. Остро вдыхать ватный осенний воздух. Дышать глубоко, как перед долгим нырком в жидкую черноту, стараясь напоследок взять побольше мира с собой.
Гриша опять поднял холодную трубу “Мухи” на плечо. Сквозь прицел вид совсем другой — узкий, злящий. Гонящий сомнения прочь. Он давно решил — так должно быть. Не денег потеря, не угрозы близким — предательство гнуло его. Не позволяло жить. Пригибало к земле, жгло внутренности холодным неотомщенным пламенем. Не знало времени. Отбрасывало доводы. Делало своих своими. Чужих — чужими. Очень просто было следовать им. Ясное солнце ненависти четко чертило темные тени на белом песке. “Да” и “нет” были разделены острой, как мужская слеза, границей. Он выбрал “да”. И слез не будет. Каждый должен платить. И знать, что он будет платить. Иначе нарушится порядок. Важный. Мировой. Гриша чувствовал себя сильным. Он — не мститель уже. Он — вершитель порядка.
К окну из глубины комнаты подошел человек. Он посмотрел в черноту и поежился. Было видно, что вздохнул. Гришины пальцы плавно легли на спуск. Человек повернулся спиной и пошел от окна. Нервно пошел. Гриша ощутил пряный восторг. Человек вдруг повернул обратно. Он опять подошел к тонкому стеклу и опять вздохнул в черноту. Потом снова повернулся. Опять была видна его сутулая спина. Он быстро ходил по комнате. От окна — к окну, от окна — к окну. Каждый раз, как Гриша готов был сухожильно, судорожно, неспокойно толкнуть мир к справедливости и порядку, в окне он видел спину. Чужую. Жалкую. Ждущую.
Гриша напрягся из последних сил. Переступить через себя было тяжело. Вдруг с шумом взвилась стая голубей с подъездного козырька. Серый, в сумерках невидимый кот прыгнул, но промахнулся. В воздухе закружились легкие перья — ухватистая лапа успела приласкать.
— Да Господь с тобой, сука, свинья! — внезапно и легко опустил гранатомет с плеча. Сразу задышалось легко.
Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году. Окончил Московский химико-технологический институт им. Д. И. Менделеева. Поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.
* *
*
Сколько грима легло на лицо гордеца,
На его длиннопалые руки,
Только б не было видно под маской — лица,
Что сокрылось от нашей докуки;
Лишь бы трогали сердце смиренье слезы
Да безропотность сгорбленной позы,
Лишь бы мрачный раскат бутафорской грозы
Устрашал, как живые угрозы.
Но когда отойдет золотая пора,
Отшумят сумасшедшие воды,
Он получит на паперти зла и добра
Роль холопа бездомной свободы.
Ока
Наташе.
Речной волны песчаный шорох,
Оки просторный поворот,
И над водой ворон тяжелых
Горластый, бреющий полет.
Прошелестит в стволах отвесных
Упругий ветер, уходя,
И тянет стая в клювах тесных
Косую кисею дождя.
Она ложится складкой первой
Нам сверху на плечи с тобой,
И хорошо под этой серой
И поветшавшей кисеей.
Когда еще, в каком столетье
Нам возвратят счастливый час,
Чтобы вот так могли смотреть мы
На все, что связывает нас, —
На поворот Оки широкий,
Теченья темную струю
И на спадающую в ноги
Дождя сырую кисею...
Алконост
И в прошлом и сегодня,
Увы, пути Господни
Для нас неуследимы
И неисповедимы.
В чем замысел Творца?
Что возвращает эхо?
Звук плача или смеха?
Для нас ли славы стелы,
Или забвенья стрелы
Нам поразят сердца?
Все это тайна, тайна...
Мы можем лишь случайно
Проникнуть за покровы
На зыбкие паромы,
Плывущие туда,
Где, словно стяг, струится
Распахнутая птица,
Младая Птицедева —
Дочь райского напева,
Духовного труда.
И держит Дева свиток,
Прошитый шелком ниток,
Гласящий, что вовеки
Пребудут человеки,
Чья праведность была
Чиста и неподдельна,
Живительна и цельна,
А пагубных смятений
Мучительные тени
Не тронули чела.
Младая Девоптица —
Других миров жилица —
Тебя ведет; как брату,
К Небесному Ефрату
Крылом рисуя мост.
И в воздухе весеннем
Она летит спасеньем,
А вслед сладкоголосой
Волос волнистых косы
Трепещут... Алконост!
О, там, в индийских, пряных,
Ближайших к раю странах,
Ее бессонны очи,
Пока что пена ночи
Вскипает под крылом.
Сиротства нет, покуда
Нас осеняют чудо
Неведомого пенья
И тайна попеченья,
Что явлены Творцом.
Гений места
Обычная вещь — потрясенья судьбы для всех, привыкающих к ним,
УГения местанеслышный полет, и путь его неуловим.
Он свяжет балтийский закат и рассвет, он с ночью сольется дневной
И будет у серых гранитов кружить, снижаясь над самой Невой.
Трещат барабаны. Качается дым. Уключины трутся, скрипя.
Он души прохожих пронижет собой, в их сердце оставит себя.
Был некогда город такой Петербург, поднесь его шпили видны,
Но смыло несчастных его горожан приливом осенней волны.
Был некогда город такой — Ленинград. Он тоже сумел устоять.
Но смыло несчастных его горожан волной, обратившейся вспять.
И если теперь мы по тем же торцам пройдем Петербургом Вторым,
