По правую руку — рыболовецкое или рыбоохранное ведомство, по левую тянется бульвар, но вот уже и литые ворота.
Я прибываю с черного хода — отсюда ближе — и прохожу между гаражами и бараками для рабочих. В ряд стоят машины, в одной из них, грузовой, водитель прогревает мотор. По прямой — красное здание школы с барельефами Пушкина, Горького и других на фасаде; кинув на профили беглый взгляд, я сворачиваю. Между грудами обледенелого песка и разбитыми плитами — тоже стройка — бродят рабочие, низкорослые, смуглолицые, видимо, откуда-то из Средней Азии. Они в обтрепанных темных одеждах, запачканных на локтях и коленях. Курят. Белая глыба храма наплывает на меня. Левый флигель в лесах, а вверху, под самым голубым проникновенным небом, икона Владимирской Божьей Матери, теплится лампадка, играющая красным.
— Ну что, индейцы, — говорит рабочим бригадир, русский. — Начнем погрузку…
Перекрестившись, прохожу вглубь двора. Кивает седоусый высокий старик в черном пальто, напоминающем тулуп, и шапке-ушанке. Он в прошлый раз остановил меня грозным вопросом: “Куда идешь?” — “В Интернет”, — сказала я, предупрежденная Алексеем.
— И почему “в Интернет”? Как это? А нельзя сказать “на сайт”, “в редакцию”?..
— Да они не поймут... Ну, скажи “на сайт”…
И вот теперь я здесь работаю. В монастыре, в Интернете. Ну, на сайте.
Шесть каменных ступеней. Через одну — покрыты резиновыми ковриками. Толкаю тяжелую дверь и оказываюсь в светлом коридоре, который заставлен коробами и корзинами — сенцы непарадные, скопилось всякого скарба. Резной деревянный буфет, церковные подсвечники на высоких витых ножках; большие, может быть — столитровые, пластиковые бутыли из-под воды. Огромный ковер свернулся, сложенный вдвое, как огромная креветка.
Поднимаюсь по лестнице на третий этаж, скользя рукой по деревянным перилам, мимо литографий со сценами из отечественной истории: витязями, схимниками, лошадями, битвами... А параллельную лестницу, которая начинается с того, другого, парадного входа, украшают огромные фотографии в паспарту и рамах: гора Фавор, пустыня, гробница Лазаря, другие святые места. Меня водили туда, показывали, и в первый раз именно тем путем я шла, робея незнакомого места.
Вхожу в нашу келью. Здесь с двумя сотрудниками я и провожу свои дни — раза два, а когда три в неделю. Тишина, благодать, спокойствие. Словно остров — в самом центре Москвы, обуянной рекламой, вечными новостями, страстями, заполненной выхлопными газами автомобилей и разрезанной на светящиеся куски блеском витрин. Когда выходишь из монастыря, видишь, как разноцветно и богато город распростерся у ног. Какой морозный посеребренный воздух, какие яркие фонари. Ароматные запахи струятся из кофеен. И улочки со старинными названиями ветвятся и разбегаются — Сретенка, Покровка, Варварка, Ильинка, Просвирнин переулок. Выбирай любую и следуй по ней. Иной раз хочется нарочно заплутать, побродить вволю.
Любимый и единственный брат Евгений закончил институт и теперь пробовал себя в новой роли. Для начала самостоятельной деятельности устроился коммивояжером. То есть развозить и продавать дорогостоящие диковинные пылесосы “Тибри” производства одноименной заграничной фирмы, к которой, на русский слух, так и тянуло добавить буковку “с” в начало. Фирма гордилась своими традициями. По утрам, как со смехом рассказал Женька, все работники офиса и коммивояжеры, все менеджеры по продажам и рекламе становились строем перед портретом великого основателя “Тибри” господина Джея Дугласа Эдвардса и затягивали жизнеутверждающий гимн.
— Правда, что ли? И что за гимн?
— Погоди-ка…
Брат похлопал себя по карманам нового в полосочку костюма и вынул сложенную вчетверо бумажку, потертую на сгибах. С недоверием и опаской я заглянула в нее. Текст заключительного четверостишия выглядел так:
I’ve got that old Tibry Spirit up in my head,
Down in my feet, deep in my heart,
I’ve got that old Tibry Spirit all over me,
All over me to stay1.
Со вздохом я отдала Жене бумажку.
— Ты уверен, что хочешь у них работать?
— Ну, есть некоторые издержки… Но в офисе еле сдерживают смех, когда все это происходит. Одна мисс Хампл, по-моему, верит. У нее всегда такое лицо…
В монастырь я пришла, настороженно глядя по сторонам. Люди в черных одеждах. Покой. Окно заснеженное и в нем — крыша, больше ничего. Пунктирный косой снежок. Тихая, наглухо ушедшая в себя сотрудница, Надежда, и молчальник-сотрудник, Константин. Я правлю статьи, заметки и интервью, курсор бежит вниз, как струйка песка в стеклянных колбах часов. Маленькая комната с высоким потолком, точно келейка; папоротник и герань на широком подоконнике узкого окна. Три компьютера, священные книги на полках. Комната имеет номер — двадцать четыре. На двери с той стороны надпись: прежде чем войти, надлежит постучаться и произнести Иисусову молитву, откликнутся — аминь! — входи.
С Надеждой спустились в трапезную, где похлебали уже остывшего горохового супа и поели макарон с капустой.
Чистая зима нынче. Я шла по бульвару и видела вокруг словно не современников, а жителей Древней Руси. Красавица с насурьмленными бровями, голубоглазый плечистый мужик — охранник автостоянки, бабуля в облезлой кацавейке и бахромчатом платке.
