Новый мир, 2007 № 06 - [11]

Но первая запись была сделана еще только предвкушающим дальнейшие события совсем молодым человеком, романтиком. Даже — наивным романтиком. Внутреннему взору его уже рисовались перевалы, опасности и новые пейзажи. Смело готов он был отвергнуть обывательскую жизнь и ринуться в пучины всевозможных приключений:

“После долгих колебаний решил я помещать в эту тетрадь свои размышления, впечатления и описания событий, которые видел.

Откроется вечность, пространство,

Когда я вновь встречусь с тобой,

И скрипка напомнит мне графство,

А сердце наполнит тоской.

20 августа 2001 года. Ставрополь.

Что влекло его окунуться в мир приключений, неожиданных испытаний и дальних странствий? То путешествие, о котором он мечтал с самого детства, когда держал при себе рюкзачок с походными вещами, а мысли так и не давали покоя, свербели, что вот придет тот момент, когда можно будет двинуться в путь, навстречу мечтам и неведомым переживаниям.

„Вон какая красивая даль”, — и глаза его устремились на степные горы, раскинувшиеся по всей панораме. Желтая сухая дорога, уходящая за горизонт горной местности. Всегда грезилось, что за этими горами глубокие овраги, широкие реки и студеные озера. Рыбалка, охота, ночные костры с рассказами об увлекательных встречах путешественников. А сколько же в мире интересного, неузнанного и оставшегося в тени забвения. Тогда появляется чувство ребяческой гордости, что вот, мол, неужели можно достигнуть чего-нибудь в своей экспедиции? А главное, жизнь не пройдет на одном месте, бесцельно и неуверенно, в лени и неподвижности.

Есть же где-то и что-то, что ждет и надеется на своего исследователя и охотника за неведомым и важным. И есть желание двинуться вперед, навстречу всем испытаниям”.

Я сложила пачку — посмотрю дома.

Перед глазами еще шли ровные шеренги рукописных букв, а как бы сквозь них, на просвет, скользили единообразные привычные очертания уверенного шрифта “Times New Roman”, знаменитой старинной гарнитуры “Таймс”, которая и в советское время облекала в плоть печатного листа такие же ровные и, может быть, с теми же завитушками, хотя какое там — скорее карандашом на коленке набросанные, походные наблюдения разведчиков, воинов, корреспондентов.

Начала править следующий текст, интервью. С военным священником, побывавшим в местах боевых действий. Крестившим солдат иногда перед тем, как им пойти в бой и погибнуть. С трудом переползала я со страницы на страницу. Бесхитростные признания, простая речь. И двойной текст, словно палимпсест, плыл перед глазами: откровения юного рядового и — вот, слова священника.

“Не доводилось вам бывать в ситуациях смертельной опасности?” — спрашивал журналист. “А чего же не доводилось? Доводилось!” — ответствовал батюшка. Речь его, видимо, записывалась дословно.

И сам он, на электронной фотографии, смотрел орлом, добрым молодцем. Широкое румяное лицо, крупные рыжие кудри разведены на пробор, серые яркие глаза, поверх рясы большой крест, а слева на груди медали. Такое как будто общее русское лицо. И на картинах девятнадцатого века такие можно видеть, и восемнадцатого, и в девятом веке над излучиной Днепра представим сей человек. И всегда он купец, или мастеровой, или монах, или воин.

— В первый раз был на войне — никто меня там не ждал. Без охраны путешествовал от местечка Ахмата Кадырова в Айсхара до Ведено Шамиля Басаева, где дислоцировались десантники. Очень интересно было тогда жить — лимоночка в одной руке, молитвословчик в другой. “Для чего лимоночка?” — спрашивал я сначала. “Это лучше плена”, — отвечали знающие люди. Я думаю, как же грех самоубийства? Но нет греха. Потому что ту заповедь другая заслоняет и отменяет. Более важная.

— Это которая?

— “Блажен тот, кто душу свою положит за други своя”.

Помните — “Русалки” Крамского? Дюжины две, на берегу. Повылазили из воды. В лунном свете. Растворяясь в лунных пятнах сидят. А на пригорке хатина — полуразрушенный дом, заколоченные ставни. Я видела эту картину несколько раз. Сначала поразили сами лунные русалки. Их девичья тоска. Ведь по древнерусским поверьям они — утопленницы. Одна другой красивее…

Какие у них воспоминания! Волнистые волосы! Водоросли, запутавшиеся в рукавах, белые саваны — или купальные костюмы…

А вот побывала в Третьяковке, зашла случайно — последние залы пробегала, уже стараясь не смотреть по сторонам, оглушенная, пресыщенная увиденным, — именно этот полуразрушенный дом впился в сознание. А раньше я и не помнила, что он там есть. Доски крест-накрест на окнах, беленые стены, с которых осыпается штукатурка, соломенная крыша — как будто это мой собственный дом, а я, старуха, жила в нем, уже после всех, после того, как все умерли; и помню сырость по углам, почерневшие доски, свалявшееся лоскутное одеяло, и как тянуло от двери холодом, и как было страшно — или нет, страшно не было. Я ждала там смерти, буднично, спокойно. Теперь русалки плещутся у берега, на который глядели окна. А ведь когда-то здесь бегала русоволосая девочка в венке из одуванчиков, и парнишка в вечно продранных на коленях штанах, и большие, сильные, взрослые люди утром отправлялись на жатву…