Новый мир, 2007 № 06 - [10]

— Ой, Господи, — крестится та, — ну конечно со скита, мать моя. А то откуда же?

Спрашивающей стыдно своего недоверия, она стремится побыстрее ретироваться.

— Отклеилась с одной баночки этикеточка. Ну что теперь? — продолжает громогласно свечница. — Так, а вам чего?..

Есть такие девушки — они как будто мандарины, с которых в солнечном луче счищаешь кожицу, и блестят они, и сияют: плоть их мандариновая просвечивает на солнце, и все прожилки видны, тугие, наполненные соком. Мягкие славные аппетитные мандаринчики.

А есть яблоки. Эти крепки на вид, но если правильно куснуть, тоже брызнет сок, и скулы от них ломит, они простые, здоровые и очень полезные.

А есть еще гранаты. Они причудливого строения и по-своему не очень-то рациональны — вычурны, питаться ими трудно: в каждом маленьком зернышке обязательно косточка, но зато они выглядят бордово, винно, дорого и — если дозрели — необычайно вкусны.

Я раздумывала, какому фрукту уподоблю себя? Не тому, не этому. Кажется, шишке.

Я наблюдала, как в вазе, очертания которой давно, хорошо и надежно знакомы, покоятся, понемногу сгибаясь, цветы. Подарил Миша Хладилин. Спокойный, гладкий, стройный и даже талантливый московский мальчик, немного актер, немного пиарщик, получивший элитное образование, хорошо зарабатывающий, с собственной, хоть и однокомнатной, квартирой. Чистый. Красивый. Я прямо почти кончиками пальцев ощущаю, какая у него должна быть чистая кожа, судя по румянцу на лице, — полупрозрачная, гладкая, шелковистая, как у девушки. Почему же я даже не целовалась с ним, это ведь так упоительно — целоваться. Вот послушай. Я хотела бы целовать тебя. Чтобы ты уже не помнил себя. Чтобы ты рычал под моими губами. А я бы закрывала тебе рот поцелуями. Я бы извивалась змеей в твоих объятиях. Я бы выключила тебя, как электрический прибор, из сети питания. Я бы перезагрузила тебя, как компьютер. Ты бы открыл глаза обновленным. Совсем не таким, как был.

Но кому я это говорю?

Каждая женщина мечтает, чтобы ее ревновали. Вам понятно, уроды? Если вы не вмените себе в обязанность по понедельникам и средам с 15.00 до 17.45 как следует, обстоятельно, красиво и элегантно, ревновать своих женщин, они будут представлять других мужчин в то время, когда вы их — и так далее.

Самая последняя мелкая тварюшечка в девичестве и будучи молодой женщиной мечтает, чтобы хоть раз в жизни ее поревновали как следует. Да не заламывали руки и оскорбляли, а строго и прямо, построжевшим взглядом впивались ей в лицо, и чтобы подлинное страдание означали складки у губ. Чтобы смиренно глядели, как она залихватски красится перед зеркалом, терпели многокилобайтовую электронную переписку, оплачивали счета за телефонные переговоры, сносили скучающие взгляды. А иногда взрывались. Распоследняя дрянь грезит, как большой и красивый мужик будет ползать у нее в ногах, задабривать безделушками и сдобой, задаривать пустяками. Не спать ночами, ходить курить на кухню, плакать, уткнувшись в кружевное белье. Пить с приятелем, драться со случайным прохожим. Мужчина, когда страдает, чаще всего невероятно себе нравится.

Я даже не знаю, кто из двоих в такой ситуации отвратителен больше. Наверное, все же женщина. Потому что я и сама из таких: мелких, злобных и лживых мерзавок.

Алексей принес пачку выцветших бумаг — тетрадные листы, сложенные вдвое, конверты.

— Он был высокий, плотный… Но в очках. То есть такой русский здоровяк-интеллигент. Хотел на философский факультет поступать, кстати. Мы долго с ним обсуждали эти перспективы, а как-то выяснилось в результате, что он и среднего образования не имеет. Ушел после восьмого класса в училище, да недоучился, думал, сейчас сдаст экстерном в вечерней школе все экзамены и будет поступать, но ушами прохлопал, и его забрали в армию. Выучили на сапера и отправили в Чечню. Он мне оттуда письма слал. Вот, дневник даже.

— А потом?

— Делся куда-то.

— Куда делся-то?

— Ну как… Все же куда-то деваются — после армии, тюрем. Они выходят, и их, так сказать, завинчивает… Сперва он еще слал вести, но на философский уже не хотел, думал учиться на врача. А потом вообще пропал. И даже некуда обратно переслать дневники. Вот его последняя записка мне.

Я взяла половинку клетчатого листа, который был аккуратно заполнен, без полей, с солдатской бережливостью. Округлый ровный почерк. Подобный и у моего двоюродного брата Кольки, не особо склонного к чистописанию, — с буквами “т” на трех ногах, “з” с особым витиеватым хвостом, “в” почти печатной, крупной и стройной. И весь строй букв — без наклона. Современный такой полуустав.

“Вот вырвал некоторые страницы из своего дневника. Если тебя это не затруднит, хотя заберет достаточно времени, перепечатай на компьютере. Если затруднит, ну, скажем, времени нет, я ведь знаю твою занятость, то это ничего, просто отошли листочки обратно, как прочитаешь”…

— Сколько же ему было лет, когда он отслужил?

— Ну, сколько… Лет двадцать.

И я открыла первую страницу.

Это были излияния невыучившегося философа, волею судеб заброшенного на Кавказ в возрасте Лермонтова. Именно так в повседневности и происходит то, что называется войной, — просто, страшно и скучно.