Новый мир, 2007 № 05 - [7]

(хорошо хоть, что не чумного пира)

стал он в годы смуты и перегара.

Будто Лир, шагал в безвоздушной хмури

грозовой навстречу далёкой вспышке.

А потом — как зарисовал Митурич —

на одре в солдатском лежал бельишке.

Показалось, с неба сошла лавина,

в губчека окна распахнулась рама

и туда — к дурному от кокаина

сыну диалектики и раввина

залетел огонь, ослепив абрама.

........................................

Уважайте мирочувствование поэта!

Зарубив себе на носу, на сайте

это,

господа лощёные, так и знайте:

весь и меря — часть человечества

на северо-востоке Европы.

Им не позволили онемечиться

мокроступы и волчьи тропы.

2006.

(Переложение стихотворения 1970 года.)

 

*        *

  *

Н.

Ветер прощался с гривами

выцветшими осоки,

в меру неторопливыми

были его потоки.

Вот ведь и мы не молоды

нынче перед разбегом.

Цвета мёда и солода

травы под мокрым снегом.

29.Х.2006. Верея.

Сверху — с полёта птичьего

лучше заметны силы,

что привели к величию

Русь на краю могилы.

Загодя размелованы

пяди её пространства.

Мне ли не уготованы

бармы её убранства…

 

Царь (2)

Не в степном зачуханном улусе,

а в лесном московском эмпирее

поднесу к губам, заросшим усом,

золотую чарку романеи.

Облачусь в парчовые доспехи,

за оконцем золотые пятна

потускнели листьев и помехи

увеличились тысячекратно.

Впредь ветрам в отместку огрубелым

и путям их неисповедимым

я останусь тут последним Белым

памятным Царем непобедимым.

И покой моей оберегая

родины, чьей гибели не емлю,

пусть альтернативная, другая

длится жизнь наследовавших землю.

*        *

  *

Как услышу волну, увижу волну,

от её тотчас задыхаюсь дыма,

словно тем беру на себя вину

за исход поверженных с рейдов Крыма.

Бесцветье глаз, смуглота висков.

Неутихающий скрип мостков.

Но приходит, видимо, мой черёд

искать не ветра в открытом поле,

а ровным счётом наоборот:

преемника в потаённой доле

наследовать мне — беречь

волн и трапов двойную речь.

 

*        *

  *

Сделалось с годами, допекая,

всё слышней дыхание в груди,

с ним таким теперь на пик Синая,

потакая звёздам, не взойти.

Кажется, что жизненная квота

вычерпана — но, наоборот,

из кармана заставляет кто-то

доставать затрепанный блокнот.

Словно это юнкер темноокий

у себя в казарме налегке

спит и видит сон про одинокий

и мятежный парус вдалеке.

Посторонний

Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 4 с. г.

 

Петр Сергеевич, третий из семерки, погиб на моих глазах. Не дозвонившись до квартиры его, я приехал в ту самую психоневрологическую больницу и едва в проходной не столкнулся с экономкой; скрыться пришлось в приемном отделении, где стал свидетелем любопытнейшей сцены. Сюда приходили, как я понял, с направлением от районного невропатолога, и, прислушавшись к разговорам здешних врачей, уяснив суть их да еще и вспомнив две-три повести из самотека, догадался, через какие немыслимые испытания проходят страждущие больные. Мало кто из них хотел вылечиться: как ни горек хлеб алкоголика, а он все-таки хлеб насущный, без него не мыслилась дальнейшая жизнь. Но определиться, стать пациентом — все-таки надо, потому что участковый настаивал, потому что на работе угрожали: или ты лечишься от пьянок, или гоним тебя по 47-й. Вот с такими душу раздирающими чувствами и маялся, представ перед овальным окошком, направленец, мужчина моих лет, по виду — еще держащийся на плаву алкоголик. Робко, через силу выдавливая слова, положив перед окошком паспорт с торчащим из него направлением, он спрашивал, когда же наконец на него обратят внимание и возьмут в эту больницу. За ограждающим стеклом шли тихие переговоры обслуги, и вдруг чей-то командный голос явственно произнес:

— Внимание! Никого из алкоголиков на лечение в седьмое отделение не принимать: ремонт будет.

То, что на моих глазах произошло с канючившим алкашом, мог воспроизвести только выдающийся актер — жестами, позами, то и другое предъявляя камере, чтоб на крупном плане выявилось поразительное превращение, мгновенная смена роли и маски. А произнесенные при этом фразы признать историческими.

В величайшей радости, что больница откладывается и что через полчаса или даже раньше в стеклянной емкости забулькает бесцветная вроде бы, но на самом деле сверкающая всеми цветами радуги жидкость, алкаш начал выкобениваться. Радость клокотала в нем, но он громко и с неповторимым презрением произнес: “Бардак!”, после чего экспромтом, разумеется, выдал необычайной силы и гневности монолог о засилье бюрократов, о том, как напрасно ищет помощи страдающий от социальной болезни человек, потому что эти подлые чинуши в белых халатах и без — не хотят они, не помогают временно оступившемуся труженику встать, выпрямиться и в полный рост зашагать к сияющим далям коммунизма!

Он так естественно вошел в роль обличителя, что плевок не мог не последовать. “Да в гробу я вас видал! — провозгласил алкаш, направляясь к выходу и оставляя свой паспорт перед окошечком. — В белых тапочках!” Я неспешно пошел за ним, чтоб напомнить о паспорте, глянул на ступени проходной и увидел Петра Сергеевича, которого под руку вела экономка. Его выписали, о чем пора бы и раньше догадаться: экономка была без сумки с продовольственной подпиткой. Они пересекали улицу. Ветер дул им в спину, экономка туже натянула головной платок, Петр Сергеевич опустил уши у шапки; оба они не оборачивались и ничего сзади не слышали, и гибель свою, которая надвигалась на них со скоростью шестьдесят километров в час, не видели, а гибель грохотала по мерзлой дороге всеми разболтанными частями кузова: на двух пешеходов наезжал, не пытаясь затормозить или свернуть в сторону, грузовик. Он приближался неумолимо, у него, наверное, отказали тормоза, шофер, что более вероятно, был пьян в стельку, и наезд совершился, обоих — Петра Сергеевича и экономку — разбросало в разные стороны, причем тело Петра Сергеевича врезалось в фонарный столб, а экономка попала под колеса мирно ехавшего “Москвича”.