Новый мир, 2007 № 02 - [24]

Он поставил на раскаленную печку снег в кастрюльке и в чайнике, сам вышел на улицу и стал расчищать крыльцо и дорожку до калитки. В этом не было никакого смысла — за калиткой снега все равно по пояс, но он, улыбаясь самому себе, с забытым детским удовольствием резал штыковой лопатой снег на большие куски и вытаскивал их руками. Вскоре дорожка была очищена. Митя подровнял стенки, получилось даже красиво. Он стоял у калитки. Руки были красные — замерзли и теперь отходили. И на душе было тихо.

Он, прищурившись, смотрел на избу. И она как будто улыбалась — крыльцо чистое, из трубы дымок — будто спасибо говорила.

Он по-хозяйски поднялся по ступенькам, обмахнул веником валенки и, нагнувшись, вошел внутрь. Было уже почти тепло. Не жарко еще, но уже хорошо. На печке кипела вода. Митя перелил чайник в кастрюльку и бросил мороженую картошку. Он знал, что так она не будет сладкой. Тушенка промерзла насквозь, и ее пришлось открывать топором. Митя поставил банку на плиту, взял чистое ведро и вышел на крыльцо.

Присел на лавочку, закурил. Через дорогу на березе сидела серая ворона и удивленно крутила головой. “Что, кума, бичуешь тут? Голодная? — Ему почему-то захотелось накормить ее, как собаку. Ворона настороженно прислушалась. — Сейчас принесу что-нибудь… — Ворона сорвалась с дерева и полетела, каркая. — Ну, смотри, смотри”.

Наступал вечер. Ветер совсем стих, а небо стало повеселей. На закате даже немного покраснело под тучами, утром могла быть хорошая погода. А могла и не быть. Бог с ней. Баню завтра буду топить. Так подумал. И долго-долго париться. Он представил, как замачивает веник в кипятке, в тазике, и лезет на горячий, чистый полок. В первый заход — мокрый веник под голову и просто полежу в жару, погреюсь. Чуть-чуть плесну где-нибудь сбоку, для мягкости, и полежу. Потом зайду как следует. Камни-то как охнут, как саданут паром в потолок. А банька тесная — наверху не дыхнуть — ничего, на карачках на полу постою, потерплю, а после уж с веничком. Вот так, вот так, вот так-то вот, ох, хо-ро-шо-о! Выползу, красный и скользкий, на крылечко. На речку смотреть стану, а от меня пар… Жалко, что Катьки нет. Малышня ведь совсем, а баню любит до визга. Юрка — здоровый уже, а не любит.

Он набил ведро чистым снегом и вернулся в дом. Здесь так вкусно пахло оттаявшей тушенкой, что у Мити радостно засосало под ложечкой. Он выбрал в кухне граненую рюмку на ножке. Тщательно вымыл, поставил на стол и залюбовался картинкой: пустой стол, покрытый вылинявшей деревенской клеенкой, и одинокая чистая рюмка на нем. Подмигнул ей и достал из сумки бутылку “Столичной”. Ему казалось, что он заслужил хорошо тяпнуть, даже захотелось надраться, но бутылка была всего одна, а надо было и на завтра оставить — после баньки вечером посижу.

Первую он махнул без закуски и сразу почувствовал, как идет хмель. Он налил вторую, чокнулся с бутылкой, посмотрел на себя со стороны и, как бы отвечая на какой-то внутренний вопрос, сказал громко: “Да, сейчас и эту выпью!” И выпил. Закусывать не стал, сел к печке и закурил. Он ждал приятного легкого опьянения, но, с голодухи ли, или еще почему, неожиданно тяжело закружилась голова. Он нахмурился, прислушиваясь к себе. Не приходило ни праздничной легкости, ни куражу. Тяжело забрала. Сразу. Митя не понимал, почему так. Он потерянно оглядел стол, кипящую картошку, все свое жилище. Все ведь было сделано хорошо и правильно. И в удовольствие. Но все это тихо тускнело и теряло смысл. Даже тошнота подступила. Значит, что-то неправильно, думал Митя, и мысли его беспорядочно заметались по ночной почему-то Москве. И сердце сжалось знакомым страхом.

На улице совсем стемнело. Митя слил картошку. Поставил на стол прямо в кастрюльке. Вывалил тушенку в тарелку и стал есть. Вроде и не хотел, даже и противно было, но выпил еще. Ел, смотрел в бессмысленную черноту за окном и думал о том, что не понимает самого себя. Поэтому так все и криво. Вообще не понимает. Может, конечно, человек и не должен себя понимать, но ведь он что-то все делает. Копошится. На работе с утра до ночи. Как же он тогда… делает-то что-то? И главное, зачем делает? Суета ведь сплошная. Не может же быть, что только из-за денег? Их ведь и не надо столько…

Но здесь был тупик. Здесь было не пробиться. Можно, конечно, бросить эту гребаную газету, с ее рекламодателями и хозяевами, помешанными на доходах. Пойти простым спецкором, засесть за давно не читанные книжки, но… на нем были старые отец с матерью, сестренка-студентка, Катька с Юркой. Жена, правда, предлагала пойти работать, но Митя не хотел. С детьми надо было заниматься. Вспомнилась и подружка, на которую уходила прорва времени.

Он сидел, тупо глядел в темноту окна и думал, что это ведь он сам себе такую жизнь устроил. И что же? Нет у него времени. Если по-серьезному, ни для кого нет. А тогда и он, получается, никому не нужен. Ну кому же ты нужен, если тебя нет?

Ему совсем расхотелось есть, навалилась усталость. Не раздеваясь, он лег на диван, накрылся чем было и уснул.

И приснился ему поганый сон. Будто его жена… его Ольга, спуталась с их общим знакомым. И это у них уже давно. И вот она пришла и рассказывает ему все. А сама довольная, даже радостная. Как будто у нее новая жизнь начинается. И знакомый этот тут же, рядом. Деловой такой, спокойный. Как будто все так и надо. А Митька вроде как лишний, будто гость засидевшийся. И детей почему-то нет нигде!