Новый мир, 2007 № 01 - [18]

 

                           *      *

                               *

Я купила моим родителям в десять лет,

в Валентинов день, пирожное в форме сердца,

чтоб любовь на губах оставила сладкий след

и от праздника не могли они отвертеться.

В пирожковой мне заворачивали его,

и пейзаж за окном скользнул на стекло прилавка;

прошумела машина, тополь вздохнул листвой,

птица вспыхнула, как внесенная в текст поправка.

Я в руках несла это сердце к себе домой,

представляя, что очень скоро подарок мой

буду также нести любимому человеку.

Так как этого до сих пор не произошло,

я несу — в рукаве фантазии — ремесло

или к морю хожу, как ходят в библиотеку.

 

                           *      *

                               *

Готовя для гостя, я чувствую риск

и соль просыпаю, и пульс мой неровен;

но в кухне включаю излюбленный диск,

и в ней воцаряются Бах и Бетховен.

И скрипка пускается в вольный полет

над шумом воды и ворчаньем кастрюли,

а стол замечает, что тысячи нот

расшитую скатерть на нем развернули.

Как странно! Созвездия звуков живых

меня увлекают, когда я при деле;

но если я в праздности слушаю их,

внимание тает и слух на пределе.

Кто знает, быть может, такой же закон

заложен в уклончивом поиске Бога;

когда ты в бесхитростный труд погружен,

Он ближе к тебе и доступней намного,

чем все изысканья ума твоего,

когда ты намеренно ищешь Его.

 

 

                           *      *

                               *

Я скажу тебе, что такое моя любовь.

Это улица, где полно разодетых мимов.

Это яхта в порту, скользящая вновь и вновь.

И пломбир из “Макдоналдса” за пятьдесят сантимов.

Я скажу тебе, где жилище моей любви.

В душных барах, куда стекаются шалопаи.

В снежной местности, где не водятся соловьи.

В притаившемся на холме дровяном сарае.

Я люблю тебя, то есть твой еле теплый чай,

если ты отойдешь на миг, накрываю блюдцем.

Если хочешь, таких деталей не замечай,

только чувство без них, по-моему, будет куцым.

Слава Богу, что у любви неизвестен срок

и неясно происхождение и причина,

что в ней смешаны добродетели и порок,

и на вид она от безумья неотличима;

и еще ни один поэт превзойти не смог

то, что шепчут друг другу женщина и мужчина.

 

 

                           *      *

                               *

Небо сегодня играло в оркестре грома

так хорошо, что ангелы побросали

в шляпу его, распластанную над миром

дном и полями кверху, пригоршню звезд.

Скучно в такую ночь оставаться дома,

да и за книгой я усижу едва ли

более часа — разве что за Шекспиром…

В гавань пойду. Там есть деревянный мост.

А на мосту все время сидит художник,

со старомодной трубкой, тепло обутый,

море изображающий на мольберте.

Кисть его прикасается к полотну

бережно, как приложенный подорожник

к ссадине. Если б как-нибудь рядом с бухтой

он поместил меня — я бы вместо смерти

жизнь обрела, быть может, еще одну.

                           *      *

                               *

Я везу тебе из Венеции сувенир:

но на книжную ты его не поставишь полку,

твою трапезу превратить он не сможет в пир;

я не выбрала, что попроще — брелок, футболку.

Мой подарок — ты любишь мелочи, разве нет? —

и не то чтоб совсем обыденный, и не самый

экзотический: не какой-то чудной предмет,

а всего лишь часы наручные с голограммой.

В глубине циферблата, как посреди лица,

то появится, то исчезнет живой, веселый

вид усыпанной светом набережной, дворца

и канала с плывущей вверх по нему гондолой.

Получается, узнавая, который час,

ты всегда будешь видеть город, в котором время

застывает на месте, не отрывая глаз

от воды и домов, распахнутых перед всеми.

И позволь мне твое внимание обратить:

это зрелище, обнимая твое запястье,

будет сразу же гаснуть, чтоб ты не мог забыть,

до чего оно неустойчиво, это счастье.

 

                           *      *

                               *

Я люблю человека, живущего далеко.

Но не жжет его одиночество и разлука.

С ним болтает пушное облако над рекой

и высокие арки римского акведука.

Золотая горит мимоза в его саду,

в его комнате оживает одна гравюра,

и он потчует персонажей ее орду.

Его имя стоит в посланиях Эпикура,

на билете в парижский пригород раз в году,

на открытке, летящей ночью из Сингапура.

Иногда проникает музыка в его сны,

а порой незаметно Бог ему дышит в спину.

Его щеки как будто в пене морской волны,

когда он по утрам намыливает щетину.

Я люблю его сквозь границы чужой страны,

сквозь огромного расстоянья слепую льдину,

так, как радуга вырастает во всю длину

небосвода, — но видно только лишь половину.

Конец сезона

Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор трех книг прозы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.

 

1

— Ну хватит бродить, давай здесь сядем. Никита!

Услышав свое имя, он привычно, но для окружающих незаметно поморщился... В детстве имя было редким и потому очень удобным для выдумывания дразнилок: в садике ему обычно кричали: “Никитка — битка”, “Никита — сита”, в школе — “Никита, Никита — рожа вся разбита”. А потом имя стало модным и то и дело звучало на улице. “Никита, сколько можно звать? Ну-ка быстро пошли!” Его дергало чувство вины, он машинально оборачивался на голос и видел женщину, которая звала сыночка лет четырех. Тоже Никиту. И становилось неприятно, словно это действительно накричали на него...