Новый мир, 2006 № 07 - [6]

Тогда я напрягся, взял и спросил напрямик (снова на мгновение обострив ситуацию):

— А почему... не может быть так: мы с вамисопостановщики?.. Ведь пишете же вы иногда: постановка Товстоногова и Аксенова. Почему нельзя под “Историей лошади” подписать точно так же: “Постановка Товстоногова и Розовского”?.. Нас двоих!..

Гога ответил тут же и так же прямо:

— Это не решит проблему.

Я заморгал:

— Какую проблему?

Георгий Александрович раздраженно развел руками в сторону Дины Морисовны:

— Он не понимает!

“Он” — это был я, сидевший рядом с ними в Гогином кабинете. И я могу с уверенностью сказать:“он”действительно тогда многого не понимал.

Гога не мог делиться, ибо, решиввзять,он уже должен был взятьвсе,а не половину. Если бы он вдруг взял половину, все говорили бы: “О!.. Товстоногов примазался!.. Товстоногов примазался!..” И что тогда? Гога перестал бы себя уважать. Да и все, кто в театре и вокруг театра, ему бы этого не простили: проявлена слабость, значит, это не Гога.

Вот что значила реплика “он не понимает”. Но ее таинственный смысл открылся мне много позже.

В нынешнее время тот разговор можно было бы назвать разборкой. Ибо шел “передел собственности”. Правда, интеллектуальной собственности. Однако и тогда я почувствовал удивительный характер беседы, когда директор БДТ вдруг ошарашил меня:

— И вот что... Не хотел я об этом говорить, но... если Марк так упрямится... разрешите вас прямо спросить: что у вас там случилось в гостинице? У меня письмо на вас лежит.

Боже мой, и это “вытянули”!.. Значит, так: с одной стороны я — неблагонадежный, с другой — аморальный... А директор, видя мое изумление, продолжает информировать:

— Там у вас был какой-то инцидент...

— Да, был. Жена ко мне, Галя, приезжала, так дружинники вломились в номер и стали ее выгонять как непрописанную. Я, естественно, показал документы, но они отвели меня в милицию. Думали, я отказываюсь платить. Но я заплатил, они тут же отпустили, мы опаздывали на “Стрелу”, чтобы ехать в Москву.

— А почему вы ее сразу не прописали?

Ну что ж, воздух накаляется донельзя. Дышать скоро совсем уж станет нечем. Пошли “запретные приемы”...

— Зачем? Денег жалко было! Она приехала на один день, и в тот же вечер мы вместе уехали.

— Ну вот видите. Надо было все же ее прописать. Теперь неприятности.

— Какие неприятности? Я ничего не нарушал.

— Письмо. Здесь все написано.

— Что, что там в этом письме, что?

— Что у вас в номере бы посторонний человек.

— Но... это было днем, слушайте!.. Я что, должен был жену как “гостя” оформлять?..

— Я вам верю. Но вы с ними поскандалили, Марк. А я директор, и я должен реагировать. Но я понимал и понимаю, что это письмо — глупость. И вы видите, я вам раньше даже слова не сказал. Хотя, понимаете, ссориться с “Октябрьской” нам не нужно. Завтра мне потребуется к ним обратиться, а они на нас обижены — что я им тогда скажу?..

Мне было скучно это обсуждать, однако... Э, глупенький, тебе же “дело шьют”, неужели ты не понимаешь? Хорошо подготовились мои оппоненты, ничего не скажешь!..

Любой ценой — скомпрометировать меня, любым способом — запугать. Метод простейший, проверенный неоднократно: “политика” и “аморалка”. Надо же!.. Теперь доказывай не доказывай — все одно бесполезно. Даже если докажешь, принцип “вины” запрограммирован: то ли он галоши украл, то ли у него галоши украли... Или другими словами: клевещите, клевещите, что-нибудь да останется?!

Ну что?.. Начать орать, переворачивать столы, как я это делал в кабинете у Ягодкина, секретаря парткома МГУ, когда он закрывал мои спектакли в студии “Наш дом”?

— Марк, вы только поспокойней, — говорит мне Дина Морисовна Шварц, блестящий завлит легендарного БДТ, правая рука Гоги, его рупор. — Романов закроет спектакль, если он будет подписан вами. Нам не удастся его отстоять: искажение классики, профанация Толстого, мюзикл... какой может быть мюзикл по Толстому?! Нас съедят на уровне “Правды”, вместо успеха мы получим по башке так, что еще три года не сможем ставить ничего стоящего. Вспомните “Дион”. Второй “Дион” нам не нужен. Зачем нам еще один “Дион”?.. Вся эта “История лошади” отшвырнет театр назад. Романов не даст, поймите вы, ничего не даст... Вам!.. А Товстоногову будет легче пробить. С Товстоноговым ему не захочется связываться. Кому нужен скандал?.. Давайте думать о театре, об интересах театра... А не о ваших личных интересах.

Я слушал этот бесконечный монолог, похожий на жужжание пчелы, и мне уже хотелось встать и куда-то побежать... Куда?.. Да на защиту великого нашего театра от этого Романова, беззаветно преданного своей проклятой партии.

— А почему не может быть на афише написано так: постановка Товстоногова и Розовского?.. Давайте вдвоем подпишем спектакль, — снова предложил я и сам ужаснулся тому, что начал сдавать позиции.

— Это не решит вопроса, — сказал Вакуленко.

— Почему?

— Он не понимает, — опять сказал обо мне в третьем лице Товстоногов.

И тогда, загнанный в угол, я бросаю на стол свой главный козырь:

— Я не согласен. И потому будувынуждензабрать пьесу.

О, этот козырь я готовил заранее, когда еще шел на разговор. Я понимал, что если положение возникнет безвыходное, я — “р-р-раз — и все!” — мой последний аргумент: мол, живым не дамся!.. Это единственное, что должно подействовать на Георгия Александровича, — если я “заберу” пьесу, это будет мой сокрушительный удар страшной силы. Домашняя заготовка на крайний случай. Они испугаются и пойдут на попятную. Они тогда поймут, с кем имеют дело. Я тоже могу быть из железа. Конечно, глупо все это, но что поделаешь... Я действительно