Новый мир, 2006 № 07 - [3]

Товстоногов пришел на прогон не один, а с двумя москвичами, которые дружили между собой, — это были известнейшие, достойнейшие, чудеснейшие люди — Александр Петрович Свободин и Натан Яковлевич Эйдельман. Гога пригласил их на мою репетицию.

Я в тот момент и думать не думал, что эти два “дополнительных” человека окажутся единственными зрителями-свидетелями именномоегоспектакля, моей режиссерской работы. Да, главное забыл — еще на прогоне за спиной у всех тихо и незаметно сидела Натела Александровна — сестра Гоги (по домашнему прозвищу Додошка) и одновременно супруга Евгения Алексеевича Лебедева.

Прогон прошел более чем удачно — актеры старались, никаких пауз по техническим причинам не было, я никого не перебивал. По окончании Натела исчезла, будто ее и не было, а оставшиеся — все трое — тоже быстро поднялись, радостно, с горящими глазами пожали мне руку и удалились, сказав скороговоркой:

— Гигантская работа. Феноменальная работа.

Гога произнес только:

— Все хорошо. Потом обсудим.

И все...

Но никакого “обсуждения” не было — ни в тот момент, ни потом.

Было ощущение победы. Точнее, преддверия победы, ее предвкушение. Мне оставалось до окончания максимум десять — двенадцать рабочих дней, чтобы перейти к генеральным... Так по крайней мере мне казалось...

И вот...

Дина Морисовна говорит:

— Не будем здесь. Пойдемте ко мне.

В крохотном ее кабинетике у заваленного пьесами стола мы продолжили разговор.

— Вы хотите сказать, что я должен согласиться на нашу с Георгием Александровичем совместную постановку? — спросил я и затаил дыхание.

— Нет, — сказала Дина и спрятала глаза. — Я не это хочу сказать.

— Тогда... ничего не понимаю, — откинулся я к спинке диванчика, стоящего перед столом завлита.

Возникла пауза. Дина Морисовна коротко взглянула на меня, и в ее глазах я уловил нечто сочувственное и что-то соболезнующее. Вот-вот слезинки прольются из ее огромных светлых глаз. Ох и жуткая у нее работа, право, не позавидуешь!..

Она протянула руку вперед, из пластмассового “кармашка” письменного прибора извлекла крохотный квадратный белый листок и стала что-то медленно писать на нем. Написав, она на расстоянии, подобно тому, как высовывают визитную карточку, показала листочек мне. Я прочитал следующее: “Инсценировка Розовского, постановка Товстоногова”.

Она не решилась произнести это вслух!.. Язык не повернулся! Как жаль, что в тот миг я не выхватил этот листок и не оставил его на память, как раритет. Но предусмотрительная Дина (правило вора — не оставлять следов!) у меня на глазах порвала красноречивый документик и бросила мелкие кусочки в корзину. Мне показалось, вослед туда полетела моя жизнь.

— Но это моя постановка, — мягко напомнил я.

Дина Морисовна закурила на нервной почве.

— Вы — второй режиссер.

У меня потемнело в глазах. Я обмяк и чуть не умер там, в ее кабинете. Так. Теперь все прояснилось. И что же — как я теперь должен себя повести?

— Я не согласен, — сказал я и встал усилием воли. Эх, хлопнуть бы сейчас дверью кабинета лучшего завлита лучшего театра страны.

— Ну что ж... В таком случае вам надо лично говорить с Георгием Александровичем.

Нет, не хлопнул. Тихо прикрыл.

Однако разговора с Товстоноговым в тот день не произошло. Гога куда-то торопился. Исчез из театра сразу после репетиции. И на другой день после репетиции он спешил, очень спешил на телевидение. Я подошел к нему.

— С Диной... Всё с Диной! — Георгий Александрович демонстративно отвернулся от меня.

— С Диной мы уже разговаривали.

Но это уже вдогонку ему. Не буду же я хватать его за рукав.

— Зайдите ко мне часов в пять.

Но в пять его снова не было у себя — его “неожиданно” вызвали в обком. Это был умелый маневр со стороны Главного. Ведь репетиции шли тем временем. Я был беспомощен — не вырывать же микрофон у мэтра, не отталкивать же его от режиссерского столика...

Впрочем, представляю глаза артистов, которые вдруг это увидели бы! Многие из них при встрече в театре молча прятали глаза. Другие успокаивали: ничего страшного, мол.

И делали вид, что совершенно ничего не произошло. Мол, так и должно быть. Третьи втайне от всех пожимали руку и... советовали смириться:

— Бесполезно. Только не лезьте на рожон.

Я и не лез пока что. Я ждал разговора. А Гога выигрывал время, “внедряясь” в почти готовый спектакль, отсматривая те или иные куски, делая по ним те или иные замечания. При этом, видя меня, сидящего молча за его спиной, он оборачивался, будто советуясь со мной. Но я даже поймал себя на том, что отвечаю ему репликой или кивком. И это тоже была психологически тонкая игра: меня вовлекали в новую ситуацию, приучали к роли “сидящего”, присутствующего, наблюдающего, помогающего ставить, но уженичегоне ставящегосамостоятельно режиссера.

На четвертый день Дина Морисовна сама ко мне подошла:

— Марк, вы не передумали?

— Нет.

— Зря. Если вы начнете “выражать свои протесты”...

— Я пока что ничего не выражаю...

— Меньше эмоций, Марк, мой вам совет: меньше эмоций.

— Почему “меньше”?.. Я эмоциональный человек и то, что чувствую...

— А вы не чувствуйте. Вы лучше думайте.

— О чем?

— О том, что происходит. Вам понятно, что происходит, Марк?