Новый мир, 2006 № 05 - [29]

Потом поезд проходит по краю широкий зеленый луг, всегда почему-то пустынный, только на самом горизонте из низких кустов торчит огромное несуразное здание с закрашенными белилами окнами — словно нежилое. Хочется думать о нем самое необычное — маршрут этот дарит какое-то отрешение от забот, словно отпуск, и хотя время он берет почти такое же, как прямой путь, но вдохнуть свободы и даже счастья позволяет всегда. Например, вот я спокойно понял, что этот странный и как бы недостижимый дом на горизонте — та самая больница, где мы однажды уже были с отцом и, похоже, скоро будем опять. Так что осмотреть ее с разных сторон не мешает. Как однажды сказал отец, зайдя вдруг ко мне (тогда мы еще жили отдельно): “Был сейчас в крематории. Провожали профессора Галину Ивановну Попову. На всякий случай все там осмотрел, подробно. — Усмехнулся. — Ведь когда самого привезут — ни черта уже не увижу”. Больница показалась всеми боками и медленно опустилась за горизонт.

Этот выезд мой — первый за последние два месяца. Находился при бате неотлучно, и только лишь эти две огромные клеенчатые сумки с грязным бельем, которые я едва волоку, даровали мне временную свободу.

Когда было солнце — быстро стирали, сушили на веревке между сосен (на одной из них на большой высоте было железное кольцо — по легенде, приделанное для гамака Ахматовой и за эти годы поднявшееся, вместе с ее славой, так высоко). Потом зарядили дожди, и сушить батины вещи прямо из-под него на электрической батарее было душновато. Сладковатая вонь заполнила хату, и главное — белье оказывалось скукоженным и все таким же пахучим и грязным. И вот я с двумя плотно набитыми тюками был командирован к стиральной машине “Индезит”. В момент переезда отца к нам его сбережения попали под знаменитую инфляцию — и покупка машины была попыткой спасения хоть части его средств. А вот теперь без нее бы пропали. Конечно, памперсы играли свою роль — но доставалось не только памперсам! Вот — два могучих полновесных тюка… даровавших мне этот праздник. Ловок я, однако: взволнованно объяснил, что при дожде вещи все равно не проветрятся и не высохнут — не стоит и стирать, надо ехать. И как только, убедительно это доказав, выехал, сразу сквозь туман проступило солнце — и у деревянных домов (совсем близко) сушилось белье и шел пар из темных мокрых досок. Ловко я провел всех: когда надо мне — дождь, когда добился своего — солнце! Давно забытая моя репутация известного ловкача и пройдохи очень бы помогла мне сейчас — как раз чего-нибудь такого, бодрящего, сильно мне не хватало последний год. Батя круто-таки меня согнул. Сейчас лежит, уже почти не вставая, но ведет себя спокойно и уверенно, словно бы слегка на время прилег. “Дай!” “Узнай!” “Где ты был?.. Не мог ты там быть!” Понимаю, что он мудр, а если бы он впал в панику — вот тогда окончательно бы все рухнуло, завалился бы и я! А так — мне тоже приходится быть орлом рядом с таким батей! “Орел степной, городской, междугородний и международный”, как дразнила меня одна моя знакомая из Москвы. Но когда это было! Взлететь теперь, с двумя тюками белья, тяжеловато будет!.. Попробуем.

Недавно отец отмочил — в буквальном и переносном смысле этого слова. Сидя за машинкой, я вдруг с ужасом увидал, что он как-то слез с крыльца и, пошатываясь, идет между сосен. От долгого лежания он был всклокочен и встрепан, одежда сдвинута, перевернута. Как раз оказавшиеся за частоколом любители Ахматовой обомлели: чья же это столь экзотическая тень? У ближней к частоколу сосны отец остановился.

— Валера! Что он делает! — донесся вопль жены.

Покачавшись и найдя равновесие, отец скатал до колен шаровары, зашуршал памперсами, и — хрустальная струя сверкнула на солнце. Потом отец усмехнулся — казалось, его мысли далеко, вряд ли он думал о бедных экскурсантах, — неторопливо натянул штаны и побрел назад. У крыльца с распростертыми объятьями встречал его я. Уже привычное отчаяние последних месяцев всколыхнулось… но лишь чуть-чуть. Чувствовал, что это лишь цветочки — дальше еще круче пойдет, так что чувства лучше приберечь! В оправдание отца скажу, что это оказался последний самостоятельный его выход — после этого он лишь лежал и сидел. Кто знает, как мы распорядимся последним своим выходом?.. А перед этим был такой: я, по его просьбе, выводил его к цветущей ржи. Батя словно дремал у меня на руках, глаза его были полуприкрыты… “Забыл он, что ли, куда я его веду?” — думалось мне. Опустил его на приготовленный стул — отец так и не шевелился. Ну, все? Прощание окончено, можно волочь его назад? И вдруг — “отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы” (одно из любимых стихотворений отца). Он впился страстным и даже гневным взглядом в крайний росток. Чем он так его прогневал? По моим скромным познаниям, все было на месте: вот эти черные мешочки с пыльцой — мужские половые органы, а торчащие липкие хвостики, на которые должна прилипать пыльца, — наоборот, женские. Еще я помнил, что “своя” пыльца не годится — должна обязательно прилететь пыльца соседей, — перекрестное опыление у ржи. Призрачное, полупрозрачное облако как раз и реяло над плантацией. И вдруг отец, зверски ощерясь, стал хватать длинные липкие кончики, отрывал и отбрасывал их. Кастрировал, отбраковывал какие-то растения — быстро и, видимо, безошибочно. Обратно я волок его чуть живого — нелегко дался ему его последний трудовой подвиг! Большую часть времени он теперь спал. Я переехал за его стол — глядел то на него, то на его записи.