Однако при создании этого сорта я заложил бомбу, которая при удачном стечении обстоятельств разнесет вдребезги все привычные основы селекции.
Снова вздрогнув, я глянул на него… “Бомба”! Как бы дачу не разнесло!
И если я увижу в созревших растениях хоть малейшее подтверждение моей правоты — я буду счастлив и смогу с достоинством умереть.
Это только мы думаем, что мы здесь отдыхаем! На самом деле — при эксперименте его присутствуем! Посмотрел на всходы, довольно дружные и высокие… Что он там “заложил”? Он тут главный. А мы все — лаборанты его.
В лучах заката (и славы) по аллее важно прошествовал писатель Строгин, наш несгораемый лауреат, впитавший в себя всю мудрость и не оставивший ничего нам. Пора и мне о чем-то подумать. И этот день догорел… а жрать нечего. “Я сейчас, Нонна!” — крикнул и оседлал мой ржавый велосипед. На площади у магазина кипела жизнь — шикарные иномарки, веселые девушки… И главное — летняя беззаботность! Вздохнув, вошел в магазин — за прилавками никого уже не было. Лето! Греются. Поздно приехал. Купить удалось только мозги. Самый невостребованный товар.
— Нонна! Мозги убавь! — спохватившись, крикнул я ей.
— А я уж их давно выключила! — заметив тут некоторую долю шутки, робко хохотнула она.
Разбудил отца, довел до стола. После сна он посвежел, светился.
— Я новое открытие сделал! — улыбаясь, объявил он.
Без открытий у него, как правило, день не проходил!
— Ну… так и какое же? — спросил я.
— А? — Он весело сверкнул глазом: мол, говорить — не говорить? — Сделал!
— И про что же?
— А? Про смерть, — произнес он спокойно и весело поглядел на нас.
Потрясенные столь неожиданным применением его таланта, мы долго молчали.
— Поскольку в скором уже времени мне предстоит с ней тесная встреча… я решил все продумать загодя, — сообщил он.
— Слушай! — сказал я. — С этим экспериментом ты лучше погоди.
Как бы эту темку закрыть, неуютную? Впрочем, неуютной эта темка казалась вроде бы только нам. Он улыбался спокойно и даже торжествующе.
— Ну, и какое же открытие? — поинтересовался я. Хотелось с ним сцепиться — как всегда, когда он свои безумные теории выдвигал. Но тут, наверное, воздержаться лучше бы. Тема уж больно необсуждаемая.
— Надо… свое время назначить ей! Удачное! — не дождавшись наводящих вопросов, сообщил он. — Договориться, короче. Но уже не обманывать ее.
— Для кого — удачное-то? — злобно поинтересовался я.
— Ну, для себя, разумеется! Чтобы закончить все! — самодовольно произнес он. — Ну, чтобы и у нее все сходилось по срокам, по ее производству, — уже с небрежной улыбкой добавил он.
— Ну и что? Сговорились?
— А! Сговоримся! — закончил уже уверенно и, эту тему решив, стал в кухню смотреть. — Поесть там у нас найдется что-то?
Ну что ж… Это теория менее безумная, чем все предыдущие его. Ранее он сеял, например, озимую рожь весной, яровую пшеницу — осенью, вытряхая новые, нераскрытые прежде возможности из них. И использовал!
— Ну… и как же ты будешь его… определять?
— А? — глянул задорно. — А вот этим, — кивнул за окно на всходы. — Мой последний посев. И есть там одна штука… которой я горжусь! Доказать или даже объяснить уже ничего не успею — но чувствую: есть! — Он гордо откинулся на спинку стула. Я подумал, что он скажет сейчас свою любимую веселую присказку: “Видал — миндал?” — но на это, значит, сил ему уже не хватило. Но на науку хватило: — Еще трубкование не началось. Потом — цветение, опыление, но я уже чувствую: есть! Созреет этот сорт — и все! Больше не имею вопросов. Не буду вам докучать. Уносите! — махнул ладошкой.
— Но стоит ли жестко так с производством связывать? — пробормотал я.
— А с чем — связывать?! — рявкнул он. — Так подыхать?!
— Не хочу даже… при таком разговоре присутствовать! — Нонна, всхлипнув, ушла.
— Ну у тебя есть, кажется, и с чем другим связывать… твой итог? Одних дипломов твоих… полкомнаты. На них смотри!
— А! — отмахнулся своей прекрасной огромной ладонью. — Это когда еще было!
— И прости, — неукротимый дух противоречия передался и мне, — но ты уверен, что финиш этот, — кивнул на посев, — понравится тебе? А вдруг — нет? Ведь пересеять, как ты любил, уже нельзя будет!
Может, удастся все же его сбить с этой жесткой привязки?
— Значит, вся жизнь моя — дерьмо! — заорал он. Потом успокоился, даже мне подмигнул: — Не волнуйся. Она — смерть я имею в виду — тоже не дура!
Хитро ей подольстил.
— Гуляешь, батя! — Только я и сказал.
По аллее ходил… Чего делать-то? Как-то этот… “последний праздник урожая” похерить надо! Увезти его куда-то, отвлечь. Пусть забудет свой “срок уборки”. У стариков память дырявая, глядишь, и забудет, вместе с озимыми своими под снег не уйдет. Но что я могу предложить ему достойное вместо того, на что он положил жизнь… и с чем теперь хочет встретить смерть? Ничего я более достойного предложить не могу. Не каждый такое право может иметь — так увязать свою жизнь с природой. Бурный финиш придумал себе. И главное — по специальности! Такое даже медикам редко удается. И если получится у него, как хочет, — уйдет с улыбкой торжества: все сделалось, как он сказал. Другим для этого приходилось целые государства завоевывать. Или — разорять. А у бати — весь процесс под окном. И увезти его — значит, последнего азарта лишить.
