Новый мир, 2006 № 02 - [43]

Юзик — созерцатель и создатель вещей, имеющих вполне определенную, по преимуществу пищевую ценность. Вербы наши давно мозолят ему глаза — тень их закрывает его участок в утренние часы. Мог бы, когда начинал стройку, немного подвинуть дом дальше от улицы. Но тогда, видимо, упустил из виду, а может, и сразу задумал лишить наш сад защиты от северных ветров. Давно подбивает спилить — сколько дров будет! Или хотя бы обрезать.

Я немного переделал пословицу и повторяю, что тот, кто пилит вербу, — пилит свою жизнь. Хочешь, говорю, пили, хорошему соседу ничего не жалко, но мое дело предупредить. Вот видишь, мама заставила Володю Грека укоротить крайнюю вербу — и сократила свою жизнь.

Миф — это самая мягкая преграда, на какое-то время успокаивающая людей слишком активных и деятельных. Он добросовестно помогает старикам обуздывать молодежь, хитро запрягая ее в воз традиции.

Сосед мой на время угомонился. Тем более, что некий мистический опыт у него есть. Рассказывал маме о своем контакте с инопланетянами. Сначала какая-то вспышка, потом — очень ясно помнит — внутренность летающей тарелки. Он лежит на операционном столе и смотрит на себя как будто со стороны. Держат за руки и ноги и что-то с ним делают. Очнулся — съехал на обочину, язык не поворачивается. Был микроинсульт, немного полежал в больнице.

Чем практичней и приземленней человек, тем доверчивее и шире распахивает дверь своего сознания для всего чудесного. Вымысел — единственный отдых практической души. Поэтому лучшие сказки создает народ — вечный труженик и неутомимый работник. Ничего, кроме сказок и песен, ему не нужно.

Вверх по улице, рядом с пчеловодом, у следующего столба, — дом председателя колхоза. Сначала это был типовой щитовой домик, обложенный белым кирпичом. Но после того, как Петр Васильевич в тридцать лет стал председателем колхоза, — пришли они к власти в одно время с Лукашенко, — домик преобразился. Его словно надули. Появился и второй этаж, и большая, вполне современная гостиная с мягкой мебелью, и подземный гараж. Целый месяц бригада хохлов материлась на все окрестности.

Петр Васильевич такой же расторопный и неутомимый, как и пчеловод. В семь утра хлопает дверца его “Нивы” — за рулем он всегда сам. Каждую свободную минуту он чем-то занят по хозяйству. Успевает и в саду, и в огороде, при том, что главная забота — колхоз. В районных сводках “Рассвет” наш постоянно на первом-втором месте. “Ничего из-за этого колхоза не видишь!” — недовольно выговаривает ему жена.

Если Петр Васильевич — невысокий, ладный, стремительный, то супруга — создание пышное, зефирно-розовое. Учительница младших классов, хотя образование, как и у мужа, агроэкономическое. Нетороплива, вальяжна. Общается с народом через силу, держит дистанцию. Скорее, правда, не сознательную, а просто от органического отвращения к этой деревенской жизни, к этим бесконечно терпеливым бабам и пьющим мужикам. Сама тоже деревенская, но из западной Белоруссии — “паненка”. “Что надо?” — встречает она нелюбезно каждого, кто ткнется в ее дверь со звонком и глазком. Для деревни это пока дикость.

Союз с Польшей оказался менее гармоничным, чем трудовое объединение с Россией. “Я бы ее быстро перевоспитал!” — роняет иногда загадочно и многозначительно Юзик. “Ой, молчи уже, воспитатель!” — обрывает его жена. Петра Васильевича любят. “Человек!” — озвучивает общее мнение Володя Грек. К супруге его подчеркнуто равнодушны. Дочка внешне похожа на маму, но характером, к счастью, в отца — такая же открытая. Активно осваивает роликовые коньки.

Слева от меня — над погребом и летней кухней, за нашим забором — липа. Она стоит тоже у дороги, но проселочной, размытой дождями и разбитой коровами, куда по неистребимой деревенской привычке вываливают весь органический мусор. Коровья дорога упирается в асфальт, который кончается у председательского дома. Асфальт удобряют только коровы, но так основательно, что скоро зазеленеет. “Папа, скажи им! — жалуется Маринка, дочка председателя. — На роликах невозможно кататься!”

Нашей липе, как и вербам, тоже лет пятьдесят. В обхвате как ядреная деревенская баба этого же возраста — один не обнимешь. Дядя посадил их несколько, но выжила одна. Ветви ее начинаются низко над землей, на уровне груди. Вся пышная, воздушная, зеленеет по-весеннему нежно.

За липой, по ту сторону коровьей дороги, проглядывает белый коттедж — небольшой детский сад эпохи сталинизма. Он обнесен сетчатым забором на каменном фундаменте. Именно такова преобладающая мода. Половина участка господская, а половина мужицкая. На господской — газон, спланированный по журнальным образцам, а на мужицкой, как и положено, — картошка, овощи, теплицы под стеклом. На ней пашет теща Дуся, с синими от сердечной недостаточности губами. Дом записан на ее имя — скромной пенсионерки. “Теще дом строю!” — постоянно повторял, посмеиваясь, ее разворотливый зятек. Он регулярно стрижет свой газон и курсирует на речку и обратно с пятнистой надувной лодкой на голове. Этакий огромный ходячий гриб.

Трудно догадаться, что на месте этого дома и была горная страна нашего детства — Ямы. Тещин дом, как утюг, разгладил ее складки. Теперь она существует только в нашей памяти. Правда, пару лет назад страна эта напомнила о себе: черная трещина снизу доверху прошла по южной стене. Когда торопливо засыпали и ровняли наши горы, завалили и нагромождение валунов, которое оказалось под северной стеной. Я говорил прорабу, что с одной стороны камни, а с другой — еще не слежавшийся мусор. Он отмахнулся: не мои проблемы, я строю на том участке, который мне подготовили.