Новый мир, 2005 № 12 - [25]

— Надо подумать.

Лосото предлагает голосовать.

— Только не втемную, — спохватывается Саня. — Открыто.

Решаем оставить потомство при себе. Единогласно.

К приему по случаю Октября готовились тщательно.

Вышло скомканно.

На прием пригласили весь варшавский бомонд. Обе стороны Бельведерской заполонили номенклатурные самоходы.

“Ястребы” и “экстремисты” отсутствовали: посольство их в упор не видело. Лишь Анджей Вайда — “человек из протеста” — со значком “Солидарности” ходил меж столов, как одинокий волк.

В залах не смолкал гул.

Щупающе делятся мнениями. Хозяева пытаются определить, в состоянии ли гости удержать ситуацию. Гости стремятся понять, придут ли “хозяева” на помощь.

Более существенная проблема дала о себе знать быстро.

До посольства уже долетели веяния из отечества: там объявили беспощадную войну зеленому змию.

На ломившихся от закусок столах с нелепым чучелом фазана посередине сиротливо стояли несколько бутылок вина. И — все!

Обычно на таких приемах не столько ели, сколько пили. Причем — водку. В неограниченных количествах.

Под занавес — песни, объятия, поцелуи, пьяные слезы, страдания в туалетах, возлежания на диванах...

И вдруг — ни грамма!

Прием начинался в шесть.

— До девяти продержимся, — прикидывал посол, — и будет нормально.

К семи залы стали катастрофически пустеть.

К половине восьмого все было кончено.

Редкие фигуры “совков” подпирали нетронутые столы.

Мы с Костей цедили каберне.

Подошел Птичкин.

Болтали о пустяках, футболе, вспоминали анекдоты и неизбежно подобрались к событиям.

Советник неожиданно спросил:

— Если дойдет до обострения и здесь появятся чехословацкие войска, как поляки к этому отнесутся?

Я оторопел:

— Почему чехословацкие?

— В шестьдесят восьмом поляки чехам помогали отстоять социализм.

— Наши тоже помогали.

— Давайте про чехов. Вы считаете, поляки будут сопротивляться?

— Безусловно, — отрезал Костя.

— Да? Ну-ну. — Птичкин приподнял бокал с боржоми и раскланялся.

Обычно из Москвы специально на прием приезжал большой начальник. На этот раз им был Тяжельников, бывший комсомольский вожак, ныне заведовавший партийной пропагандой.

Он попугайчиком впорхнул в зал и дружески подмигнул:

— Ну что?

Народ ожидающе подался вперед:

— Споем!

И тренированно затянул:

Не расстанусь с комсомолом,

Буду вечно молодым!

Никто не подпевал.

“Мало того, что не наливают”, — думал я…

Проснулся рано.

Голова не болела.

Москва объявилась с точностью английской королевы.

— Будем работать или…

— Или.

— Да-а? — разочарованно протянула Вера.

Я представил, как складываются сердечком ее губки.

— Ты же у нас передовик. Раньше мы сначала Нью-Йорк вызывали, Лондон, Париж. А теперь приказано начинать с Варшавы. С Ермоловичем соединить?

— Не надо. Спросит — скажи, все нормально. Сегодня среда? Вызывай завтра. Что-нибудь придумаю, лады?

Город нахмурился. Посыпал первый снежок.

Я вышел на улицу — без идеи.

Снег падал с покорной обреченностью. Касаясь земли, он переставал быть собой и превращался в серую, податливую кашицу.

Из пивной вывалилась компания.

Я сразу заметил Яна и удивился, вспомнив, как тот клеймил позором забегаловку.

Рукопожатие было преувеличенно крепким.

После секундного замешательства Ян спросил:

— Пара минут есть? Тогда подожди.

Отошел, что-то сказал приятелям. Те с любопытством посмотрели на меня и двинулись к трамвайной остановке.

— Пройдемся.

Мы вышли к скверу у Дворца культуры.

Ян изменился, возмужал, ожил.

Продуваемая с четырех сторон площадь обнимала Дворец.

— Я понимаю, почему ты не звонишь. Я и сам...

— Из академии ушел? — спросил я.

— Ушли, — засмеялся Ян.

— Чем занимаешься — в своем профсоюзе?

— Какой он мой! — Ян с досадой поморщился. — Всех поляков! Ты еще этого не понял? А занимаюсь связями с общественностью. Из ваших звоню только пану Федору. Остальным — бесполезно.

Ян закурил. Спросил — с укором:

— Все про “ястребов” пишете?

— Дело не в “ястребах”. Вы хотите взять ответственность за страну, а куда ее подталкиваете?

— К нормальной жизни.

— Грозите всеобщей забастовкой, но это же гражданская война!

— Войны не будет.

— Не уверен.

— Поляки договорятся. Лишь бы вы не помешали.

Ян посмотрел на часы:

— Извини, мне пора.

— Гражине привет.

Он зашагал в сторону Шпитальной.

…В 1998-м я окажусь в Варшаве. Позвоню.

Трубку поднимет Рышард:

— Отца нет.

— А где он?

— Умер.

— Когда?

— В прошлом году.

— Он болел?

— Рак легких.

— Мама дома?

— В Опаленице, у бабушки…

Контактировать с вождями “Солидарности” нам по-прежнему запрещено.

За исключением Калюжного. Вожди “Солидарности” к Федору привыкли. Говорят: “Рудый с ТАССа”.

Главные свои посиделки они проводят в Гданьске. Там их альма-матер.

Соберутся и пугают власть.

Решают, объявлять всеобщую забастовку или не объявлять.

Естественно, за закрытыми дверями.

Журналисты — в ожидании — толпятся в холле.

Федя коротает время, беседуя с Джорджем.

Вдруг появляется Валенса. Подходит, спрашивает: ну как, панове, объявлять или повременить?

Джордж мнется. Федор говорит: “Я бы не стал”.

Валенса разворачивается, возвращается на заседание и объявляет:

— Коллеги! Я только что двух журналистов спрашивал насчет забастовки — американца и Рудого с ТАССа. Оба не советуют.

Заканчивается ноябрь.