На приемах занимает, как устраиваются те, кому полагается выведывать секреты.
У поляков? Без водки? Пустая затея!
Пьют и при этом лыко вяжут.
Саня разъяснил:
— Масло глотать на пустой желудок, сметаной запивать — все это, старик, чушь. Самое простое природное средство...
Я напрягся.
— ...Закусить обыкновенным яблоком.
И точно! Заканчивает посол спич-тост, все кидаются к столу, пьют, закусывают. Любители балычком, севрюжкой балуются, а профессионалы яблочками хрустят.
Обычно на приемах я пристраиваюсь к Косте.
Лучший друг польской интеллигенции (и будущий заместитель министра бедной российской культуры) употребляет безобидный — на первый взгляд — коктейль.
Берешь бокал и — пятьдесят на пятьдесят: кока-колы и водки. Стоишь, весь из себя пристойный, и вроде как заморскую шипучку попиваешь.
А если бокал уже пятый?
У каждого из собкоров — служебная машина, но — без шофера, за исключением правдиста Лосото.
Одно искушение цепляется за другое. Сесть за руль? Естественно! Выпить? Ну, по чуть-чуть…
Рискуют отчаянно.
У Степы Климко это пятая вылазка за кордон.
После приема его в бессознательном состоянии волокут к машине, вталкивают на сиденье, кладут руки на руль и кричат в ухо:
— Домой!
Едва пальцы Степана касаются обода, он дергает головой, как собака, стряхивающая капли дождя, и заводит мотор.
— Не доедет! — шепчу Косте.
Тот успокаивает:
— Такого еще не бывало.
До Варшавы я понятия не имел, что такое юридическое лицо, обладающее к тому же счетом в заграничном банке.
Теперь, составляя финотчет, терзаюсь ожиданием: сойдется дебет с кредитом или не сойдется?
Иногда жена-секретарь, загоревшись, предлагает открыть сейф и взять зарплату вперед.
Я завожусь с полуоборота:
— А если завтра отзовут?
Ремонтировать машину в приватных мастерских надежнее, а главное — дешевле. Но бухгалтерия — в Москве — не доверяет распискам частников.
В государственном автосервисе нас встречают намекающими взглядами.
И понеслось! Пану директору — бутылку, пану мастеру — вторую, слесарям — еще пару. Я злюсь: к отчету их не приложишь...
Не знаю, с какой такой стати, но меня избрали секретарем партбюро журналистов.
Главное в партийной работе — сбор взносов и доставка их в партком, приютившийся в здании посольства на улице Бельведерской.
Над секретаршей, принимавшей от сердца оторванные злотые, висит “График сдачи”.
Перечисляются партийные ячейки:
“Посольство (дипсостав),
Посольство (техсостав),
Торгпредство,
ГКЭС,
Дом советской науки,
Журналисты…”
В конце — неожиданно:
“Инспекция”.
Ёрничаю:
— Это что — санитарная инспекция?
И сталкиваюсь с таким взглядом, что впредь, отправляясь в партком, оставляю юмор в корпункте.
Обычно партийцы сдают взносы после собраний.
Собираемся у тассовцев. Они занимают часть двухэтажного дома на улице Литовской, напротив легкомысленного театра-кабаре “Сирена”.
Я сразу даю слово Лосото. В кино про революцию он мог бы сыграть меньшевика: черная пупырышка бородки, лихорадочный взгляд, значительность человека, якобы знающего больше других.
За ним выступает Дима Бирюков — представитель Гостелерадио и большой дока в формулировках.
Активный оратор — Глеб Долгушин, известный в нашем отечестве репортер, побывавший на Северном полюсе и в Антарктиде (так и хочется написать — “одновременно”).
Шеф тассовцев — Толя Шаповалов — тянет руку неохотно, по необходимости. Его перебросили в Польшу из монгольских степей, и с крестьянского лица Петровича не сходит выражение крайнего изумления.
Прения сворачиваем, и я распахиваю ведомости.
Подходят по одному, и каждый с суровым видом героя расстается с парой тысяч злотых.
Жизнь за границей постепенно становится просто жизнью.
Наш дом — пятиэтажная новостройка с протяжными лоджиями, напоминающая пароход, — на Свентокшиской улице.
Центр города.
Рядом — Маршалковская, Дворец культуры — будто прибежавшая из Москвы высотка, Саксонский сад, могила Неизвестного солдата, Мокотув, поднявшийся на месте сожженного гетто.
Уцелела только синагога с башенкой. Стоит — вся в строительных лесах. Злые языки твердят, что евреи со всего света из года в год присылают деньги на восстановление, но их почему-то не хватает.
Корпункт регулярно заливают живущие этажом выше иракцы — толстяк из торгпредства, его вечно кутающаяся в платок жена и выводок голосистых ребятишек.
Тадеуш — хмурый домоуправ — оправдывается:
— Проше пана, я бессилен. Я звонил в их амбасаду. Меня послали. Что теперь — Хусейну писать?
У меня появился первый приятель-поляк и первая любимая точка общепита.
С Яном познакомились случайно. Разговорились в сквере возле Железных Ворот, прогуливая родившихся в разных странах собак.
— Что за порода? — интересуется Ян, загораживая корпусом свою рыжую, похожую на вытянутое тире таксу и оглядывая статного Барона.
— По-моему, — тяну я, — это австралийская… — и — после паузы, — …дворовая.
Ян кисло смеется.
Представился.
Живет в соседнем доме. Жена — Гражина — домохозяйка. Сын Рышард — прекрасно знает моего Егорку.
Ян понимающе не интересовался, чем я занимаюсь, хотя поначалу, видимо, подозревал наличие погон.
Сам открывался постепенно.
Погоны-то были как раз у него: подполковник, технарь, из академии.
