Новый мир, 2005 № 06 - [73]

К записям того же свойства может быть отнесено сообщение о том, что Вяземский, споря с Пушкиным, называл стихотворение “Клеветникам России” “шинельной поэзией”, а также следующее возражение Пушкина на утверж­дение Хомякова, будто в России больше христианской любви, чем на Западе: “Может быть; я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе; но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны” (стр. 180).

Или такое наблюдение Смирновой-Россет, касающееся Гоголя: “Я заметила, что достаточно Пушкину обратиться к Гоголю, чтобы тот просиял” (стр. 53).

Психологически убедительно следующее сообщение дочери Смирновой-Россет, свидетельствующее о нерасположении Натальи Николаевны к жизни в деревне: “В Одессе отец рассказал мне, что как-то вечером, осенью, Пушкин, прислушиваясь к завыванию ветра, вздохнул и сказал: „Как хорошо бы теперь быть в Михайловском! Нигде мне так хорошо не пишется, как осенью, в деревне. Осень — мое любимое время года. Что бы нам поехать туда!” У моего отца было имение в Псковской губернии, и он собирался туда для охоты. Он стал звать Пушкина ехать с ним вместе. Услыхав этот разговор, Пушкина воскликнула: „Восхитительное местопребывание! Слушать завывание ветра, бой часов и вытье волков. Ты с ума сошел!” И она залилась слезами, к крайнему изумлению моих родителей. Пушкин успокоил ее, говоря, что он только пошутил, что он устоит и против искушения и против искусителя (моего отца). Тем не менее Пушкина еще некоторое время дулась на моего отца, упре­кая его, что он внушает сумасбродные мысли ее супругу” (стр. 220).

И наконец, нельзя не остановиться на суждении Пушкина об извечных причинах неудач большинства политических реформ в России: “Ненавижу я придворное дворянство. С ним-то государю всего труднее будет справиться в деле освобождения (крестьян. —В. Е.), оно всегда будет восставать против реформ. Пропасть наша заключается в том, что мы еще слишком завязли в привычках прошлого, побеждать приходится не политические идеи, а предрассудки, самый узкий из всех — это верить, чтоединообразие есть порядок, безмолвие — согласие и что истина не выигрывает при обсуждении мнений(стр. 343; курсив мой. —В. Е.)”.

Это звучит настолько актуально, будто сказано кем-то из наших мыслящих современников сегодня, сейчас.

 

Особую статью представляют собой сообщения, содержащие явные ана­хронизмы и в то же время убедительные по существу. Приведем часть такой записи (наименее фантастичную) о “Распятии” Брюллова: “Часовые, которых поставили в зале, где выставлено „Распятие” Брюллова, произвели на нас тяжелое впечатление; эти солдаты так не отвечают сюжету картины” (стр. 290). Этот факт якобы и побудил Пушкина к написанию стихотворения “Мирская власть”. Однако, по имеющимся в литературе о Брюллове сообщениям, картина “Распятие” была написана в 1838 году. Налицо явный анахронизм. Вместе с тем толкование стихотворения, предложенное в “Записках”, могло бы явиться исчерпывающим комментарием к нему, полностью проясняющим его содержание. Ведь сейчас оно не имеет удовлетворительного объяснения. Возьмем, например, примечание Б. В. Томашевского: “Написано 5 июня 1836 г., вероятно, по поводу того, что в Казанском соборе в страстную пятницу ставили у плащаницы часовых…”27

Совершенно очевидно, что объяснение это никак не соотносится со стиха­ми:

 

К чему, скажите мне, хранительная стража? —

Или распятие казенная поклажа... —

 

ведь плащаница — не распятие.

Укажем также, что в начале ХХ века пушкинское стихотворение действительно связывали с картиной Брюллова во многих изданиях, в том числе в изданиях П. О. Морозова (1903) и С. А. Венгерова (1915). И восходила такая трактовка его не к “Запискам”, а к указанию Н. В. Гербеля в берлин­ском издании запрещенных стихотворений Пушкина 1861 года (стр. 162 — 163): “Стихи написаны по тому случаю, что на выставке около картины Брюллова, изображающей Распятие, были поставлены часовые для преду­преждения тесноты от толпы…”28

Таким образом, следует учесть, что свидетельство Смирновой-Россет не является единственным (если только оно не было сочинено Александрой Осиповной после ознакомления с комментарием Гербеля).

Что же касается фактической стороны вопроса, то, хотя “Распятие” и датируется 1838 годом, существует одно не до конца ясное свидетельство бывшего ученика Брюллова, позволяющее считать трактовку Гербеля — Смирновой не совсем уж беспочвенной. Это дневниковая запись будущего академика живописи А. Н. Мокрицкого от 31 января 1837 года (через два дня после кончины поэта): “Так нет, вот сегодня вечером он (Брюллов. —В. Е.) встретил меня весьма приветливо, велел подать чаю, потом играл со мною в экарте; соскучась игрою, велел мне читать стихи Пушкина и восхищался каждой строкой, каждой мыслью и жалел душевно о ранней кончине великого поэта. Он упрекал себя в том, что не отдал ему рисунка, о котором тот так просил его, вспоминал о том, какПушкин восхищался его картиной „Распятие”и эскизом „Гензерих грабит Рим”” (курсив мой. —В. Е.)29.

Известен также эскиз “Распятие” небольшого размера (29´19)30, выполненный графитным карандашом, акварелью и сепией, который никак не мог быть назван в воспоминаниях Мокрицкого картиной. Он датируется 1835 годом, кстати, к тому же времени относится эскиз “Гензерих грабит Рим”.