— А детей вырастить, разве это не счастье? — возразил я.
— Счастье-то оно счастье, да вот штука-то какая. У матери сердце в детбях, а у детей в камнях...
Две корзинки окуней и сорог, корзинка щук и самая малость сигов, сверкающих серебряной чешуей, — добыча была не ахти какая великая, но мы пришли к реке вконец обессиленные. Из подпаленных молниями туч ударила раскатистая дробь и утихла в отдалении. Баба Пима оголила ухо и прислушалась.
— Илья-пророк закричал. Видать, гневается, что дождя нет.
Я рванул шнур, резко, с надрывом, заработал “Вихрь”, и наша моторка медленно тронулась с места. Раскидывая на стороны хлопья пены, она поначалу лавировала среди мелей, оставляя взбаламученную дорожку, а когда вышла на струю, понеслась со всей резвостью отпущенных ей от природы двадцати лошадиных сил.
— Глянь-ка, заря уже ножки кажет, — кивнула она в сторону горизонта.
На небе все еще лохматились грозовые облака, бессильно вздрагивали зарницами, но края их уже зарозовели, напитались светом невидимого нам солнца. Проснулись кулики на болотах и с дикими криками, макая крылья в воду, стали носиться над спящей рекой. Высветился одинокий белый куст рябины с тяжелыми гроздьями цветов... Мы плыли в сторону Выставки, и туман исчезал, как пелена с глаз, и все вокруг понемногу обретало свой объем и свои очертания. Вот рядом с кормой вскинулась шальная рыбина, где-то вдалеке взлаяла собака, гулко рассыпался перестук браконьерского “Ветерка”. И незаметно подкралась сонливость, навалилась на глаза сладким, обволакивающим теплом.
— Эй, ушкуйник, не спи! Хошь, стихи почитаю? — словно из тумана, выплыл ко мне голос старухи. И, не дожидаясь согласия, она стала декламировать: — “Плывешь на лодке мимо щельи, как кремль, высокая стоит деревня Выставка Баская, а вниз спускается косик1… Тревожные порою мысли ко мне летят издалека, когда над головой повиснут рябиновые облака. Потом как будто бы в горячке они по небесам бегут. И грустная стоит рыбачка на опустевшем берегу…”
Река наматывала один пейзаж на другой, и стихи оживали на глазах. Сначала из льняной завесы выросла цепочка черно-рыжих изб с ТВ-антеннами на крышах, потом амбарушки на “курьих ножках”, высокий красный берег с уткнувшимися в него моторками и ветхая старуха с удочкой в руках, которую, видно, сегодня мучила бессонница...
— Что это с вами, Пименария Васильевна? — не выдержал я.
Она засмеялась:
— Рябиновая ночь влияет.
— Как это — рябиновая?
— А примета есть такая. Когда рябина цветет, всю ночь молнии играют, а дождя нет. Вот как сейчас...
Сколько раз убеждался: путешествовать без приключений, сюрпризов, случайностей — все равно что варить борщ по кулинарной книге: вроде все правильно, а вкус не тот. Настоящее путешествие — всегда непредсказуемо! Не могу понять людей, которые отправляются в путь ради преодоления пространства, подстегиваемые жестким, неумолимым графиком, ибо любое странствие — это прежде всего человеческие контакты. Если вы считаете, что в пути все зависит от вашей воли, то лучше оставайтесь дома. Не мы управляем и командуем путешествием, а путешествие — нами!..
Так — или примерно так — объяснил я “ушкуйникам” свое окончательное решение остаться в деревне. Что тут поделаешь: завлекла меня бабка, заморочила, зашаманила, заколдовала!.. Но у братьев луны и солнца, матерых речных волков, за плечами которых числился не один десяток экспедиций, было другое мнение. Они ругали и песочили меня, не стесняясь чужих ушей, припоминая несметное множество слов-самородков из ненормативного запасника Отечества. При этом клейма “предатель” и “авантюрист” были едва ли не самыми мягкими... Жалко было покидать ребят: несмотря на разницу в возрасте и образовании, все “ушкуйники” работали как пальцы одной руки — без шалого, показного усердия — и понимали друг друга буквально с полунамека. Находчивость и выносливость не раз помогали им выйти сухими из передряг во время странствований по Крайнему Северу, Заполярью и Арктике.
На следующее утро две лбодьи, распустив паруса, при полном параде старинных аксессуаров, ушли к истокам Задериножки — туда, где начинался волок, а я временно обосновался в старухином доме на правах гостя.
Господи, чего тут только не было! Музей, а не дом! Палощельские прялки с красными конями-оленями, расписные дуги, берестяные туеса от мала до велика, образцы выходной женской одежды, складни, штофы, лоскутные одеяла, домотканые дорожки и даже свадебные сани, на которых еще до войны баба Пима с женихом в обнимку совершила ритуальный выезд вокруг деревни...
Меня особенно заинтересовали праздничные женские платья из парчи, атласа и шелка. Пересыпанные нафталином, они хранились в сундуках на повети с прабабушкиных времен, и если хозяйка пыталась их как-то подновить, то строго выполняя традиции и заветы старины. Наряды эти состояли из множества элементов, и запомнить их было не так-то просто: стан, сарафан, тканёва, коротенка, рукава, ластовицы, кокошник, цепи, бусы... Увидев, с каким любопытством я разглядываю эти реликты, Пименария Васильевна по-своему прокомментировала:
— Не знали мы товды всех энтих застежков, крючков, молний, да и трусиков не носили. До бабы было добраться — как сундук открыть. Задрал сарафан да станушку — и в койку. Хороша Маша — и вся наша!.. Эко ты ощерился! Эко заулыбался! Плоть в человеке всего на свете сильней... Встанешь, бывало, сарафан оправишь — и к зеркалу. Ни лошадь, ни кобыла: не было вроде, а было. Охти-мнеченьки! Ладно, думаю, будем жить дальше...
