достается нам чудом и даром.
Небогатое солнце балтийских болот.
Истерических чаек капризный полет.
И щемящая свежесть свободы.
Все, что нужно для счастья: песок под стопой,
небо над головой, горизонт пред тобой
и залива свинцовые воды.
Шиповник
Там круг, очерченный бетонною стеной, —
площадка, на которую выводят
больных психических глотнуть
свободный воздух —
из камер зарешеченных — палат,
где задницы им жгут аминазином,
прикручивают к панцирным кроватям
и каждую неделю перед баней
всех проверяют на педикулез.
Где из сортира — хлорка и табак —
им открывается вид на старуху церкву,
и многие, взглянув на купола,
грудь осеняют знамением крестным.
И колокольня штормовою медью
в истерзанные сумрачные души
врывается назойливым приказом
хвалить Отца, конечно, всеблагого.
Ну что ж, какой отец, такие дети.
Так вот, площадка. Ветви вольных кленов
в нее свисают. Чахлая трава —
ковер, изъеденный прилежно молью
шагов, — чуть прикрывает глины наготу.
И вдруг — о боги! — шелестит в сторонке
разросшийся и пышно, и роскошно
шиповник, весь охваченный цветеньем.
Мой друг сердечный, как сюда попал ты?
Твои собратья в скверах и садах
глаз радуют и пьют свободу вольно,
а ты здесь, за бетонною стеной?
Устроился ты не на лучшем месте.
И тихо шелестит шиповник пленный:
“Один учитель дзэн все время воровал.
Чуть из тюрьмы — и сразу же обратно.
Его спросили: что ты делаешь с собою?
Ответил он: „Кто будет заключенных
в Ученье Просветленья наставлять,
если не я?”
Я здесь из состраданья.
Пусть видят эти сумрачные души
мое цветенье. Может быть, и в них
забрезжит что-то, ибо красота
врачует дух верней медикаментов.
Вчера здесь побывал один парнишка
с огромными и робкими глазами
испуганного ангела. И вдруг
воскликнул: „Гляньте-ка, цветет шиповник!”
И песенку запел, простую песню
о лете, о любви, о море пенном”.
Тебе, людье, живущее на воле,
по силам ли такое состраданье?
А мне — по силам?
16 октября 2003.
Последний блюз
Как фильм, назад прокрутим десять лет, —
гуляет время взад-вперед в России.
Зеркальный шкаф, ореховый буфет,
и печка чудная, и всполохи косые
ложатся на сверкающий паркет.
В жилище — некогда немецкого барона,
а ныне — в обиталище беды
по чутким клавишам аккордеона
летают все еще проворные персты.
Больной старик для нас играет блюз.
В последний раз играет он и знает,
что он в последний раз сейчас играет,
и улыбается, и я боюсь
улыбки этой пред лицом Ничто.
Недавно с удивленьем мы узнали,
что две войны прошел он от и до,
ведь никогда к парадному пальто
не прицеплял он ни одной медали.
Джазист, смешливый циник и гордец,
не верил в Бога, не боялся ада
и близкий неминуемый конец
воспринимал с достоинством Сократа.
Ликующая музыка. Прищур
глаз меркнущих, но все еще лукавых.
И сыну — локтем в бок: “Налей еще!”
...И вот — глазниц незрячие провалы.
Гроб. Крематорий. Колумбарий. Бог,
по милости Своей, а не по нашей
суди нас вере и в пасхальный срок
не обдели его воскресной чашей!
Тридцать семь
Шум машин за окном моим или прибой?
И не вскрики ли чаек — клаксоны?
И в ночи упираюсь я в свод голубой
головою бессонной.
А сквозь полдень я вижу сияние звезд —
тихих ангелов синие очи.
И, сгибаясь в поклоне, стою в полный рост.
Жизнь моя не короче
бесконечного небытия Божества
и Его немоты многотомной.
Юных кленов стучится мне в сердце листва
или инок бездомный?
Или кошка бездомная? Жгучей тоски
двуединое жало вливает
в кровь багрец. Багрецом украшает виски
терн — трава полевая.
Я по миру иду, не привязана ни
к счастью быстрому, медленной боли.
Меня катят по волнам балтийские дни
от любови к любови.
Всем ветрам доверяя, привольный мой плот
знай плывет сквозь житейские клетки.
Что мне смерть? Созревая, так падает плод,
оторвавшись от ветки...
14 июля 2004.
