«Я человек ностальгический…» Беседу вела Юлия Качалкина. — «Книжное обозрение», 2003, № 49, 1 декабря.
Говорит Евгений Рейн: «Мы все проживаем комическую жизнь. И мои любимые писатели не случайно — Чехов, Зощенко. Сейчас, правда, ни тот, ни другой не модны в среде интеллигенции. Я считаю Зощенко абсолютным гением, великим писателем, совсем не только юмористом и даже юмористом в малой степени. Он был великий философ…»
Составитель Андрей Василевский ([email protected]).
«Вопросы литературы», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя»,
«Новое литературное обозрение», «Октябрь», «Рубеж»
Марина Адамович. Внутренняя сторона ветра. Проблема времени и вечности в прозе Милорада Павича. — «Вопросы литературы», 2003, № 6, ноябрь — декабрь .
О выявившемся «несоответствии» мировоззрения и книг мэтра идеям и задачам постмодернизма, в особенности отечественного.
На самом деле — о Павиче как таковом, сложной структуре его произведений, о проблеме вечности в хронотопе его прозы, о важной для писателя теме смерти и его, павичевском, понятии «внутреннего времени» («внутреннее время обладает огромными скоростями — скоростью сна, но величина его скорости равна нулю, — это движение внутри Истины, внутри Цели, внутри круга <…> Герой Павича и не может существовать в мире простом, материальном, — его скорость не совпадает со скоростями земного мира»).
«[Виктор] Ерофеев упрекает Павича в том, что „игра ума“ сербского прозаика нарушает им же провозглашенное „правило литературы“ — „не мешайте словам“. Здесь опять — подмена: Павич имеет в виду не эстетизированное слово прозы вроде ерофеевской (ну уж. — П. К.), не игру словесами, которая вообще свойственна постмодернизму, эксплуатирующему на самом деле традицию устной, разговорной речи. Думаю, что Павич имеет в виду иную традицию, согласно которой Слово есть одно из имен, ипостасей Божиих. Потому слово — само ведет, только не нужно ему мешать».
Конечно, от книги к книге Павич и его слово меняются. «Но как бы ни менялся текст Милорада Павича, он по-прежнему напоминает нам о принадлежности. О принадлежности к истории в ее вечном, метафизическом круговращении, вне которого человек действительно превращается в ничто, в пустоту. Выстраивая хронотоп своей прозы на принципе историзма, в самом традиционном понимании историзма как „чувства принадлежности к истории“, Павич тем самым вводит нас в метафизику истории и действительно выглядит „инородцем“ в мире современного постмодернизма».
В. А. Анисимов. Исповедь снабженца. Литературная запись В. С. Балиной. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2003, № 11 .
Рука не поднимается назвать эту постоянную рубрику «Звезды» — «Люди и судьбы» — проектом или акцией. Но это именно проект. Раз за разом публикуемые свидетельства живых совопросников еще не остывшего времени достойны того, чтобы впоследствии составить поучительную и интереснейшую книгу. Этот человек, действительно удачливый советский снабженец (род. в 1934), ныне живет в Питере. Замечателен ровный тон его рассказа. Так говорят опытные, много повидавшие и много понявшие люди. И — честные, как можно убедиться из его исповеди. Процитированные им собственные самодельные стихи о нынешнем безжалостном времени только добавляют краски его искренности.
Андрей Битов. Текст как поведение. Воспоминание о Мандельштаме. — «Рубеж». Тихоокеанский альманах. Владивосток, 2003, № 4 (866).
Следует помнить, что во многом благодаря именно А. Г. Битову во Владивостоке установили бронзовый памятник поэту — на месте его гибели. Устанавливали дважды — первая скульптура, бетонная, была разрушена варварами. Много хлопот нес на себе и главный редактор альманаха «Рубеж», представитель Русского Пен-центра во Владивостоке Александр Колесов.
«[9]. Не один я такой. Мандельштама — любят. Не всенародной любовью, а — каждый. <…> В 1997 году, во Владивостоке, во дворе скульптора Валерия Ненаживина, я столкнулся с самой невероятной историей такой любви.
Воспитанный на ненависти к монументальной пропаганде, я еще ни разу не любил памятника конкретному человеку, даже писателю, с трудом смиряясь лишь с андреевским Гоголем, да с Опекушиным (опека над Пушкиным), да с дедушкой Крыловым (по подсказке того же Мандельштама) в Летнем саду.
Здесь, в тесном дворике, в толпе пограничников и горнистов, я видел подлинного Мандельштама! Предсмертный, он вытянулся к квадратику неба, гордо по-птичьи задрав свою птичью голову, поднеся задыхающуюся руку к замолкающему горлу. То самое пальто, те самые чуни… Он успевает сказать нам свое „прости“. Невыносимо!
Памятник был поставлен у себя и для себя.
Скульптор не совершил античной ошибки Пигмалиона: он любил человека, а не статую. Ненаживин! — бывают же фамилии.
Историю создания он излагает так.
Конечно, он знал, что в его родном городе погиб поэт, но не больше. Однажды, в тексте современного автора, набрел на цитату. Строчка потрясла его. Он достал книгу Мандельштама и погрузился в нее. Он прочитал всего Мандельштама и все о Мандельштаме. Он почувствовал и пластику, и массу всех его слов. Он вылепил Мандельштама из этого материала, а не из глины».
