Новый мир, 2002 № 08 - [13]

Случилось, он заехал к ней утром — время необычное для свиданий, — и она была явно удручена. На полу лежали свитки бумаг и письма, письма, письма. Озабоченная Мисюсь едва вильнула — ее слишком донимали запахи из вороха памяти и беспамятств, непереносимые для собачьего существа: морда скукожилась, а сама Мисюсь нервно подчихивала. Путем, что почта — электронная, и какой-нибудь лабрадор, потомок его нынешнего, не заболеет от прошлых ароматов, а хозяйка Мисюсь уже скармливала той шоколадные конфеты из только что принесенного им узорного сундучка фирмы «Коркунов», и надо же: нос Мисюсь стал влажно поблескивать. Зараза! — решил он, не зная, о ком, но раздражаясь на обеих, а женщина оборотилась через плечо — жилки вспухли на шее, шея будто с лишним позвонком, что-то жалкое в ней мнилось сегодня, — и привычно мешая «ты», «вы»:

— Купите мне минералку. Пожалуйста! Когда выйдешь из арки, направо. Лучше «Славяновскую».

За сезон свиданий — единственная просьба, если не считать раннего моления о покупке подъезда. Но он не врубился! Тут они и поговорили. А ведь мог выпасть им другой случай: его не донимала бы важная встреча, отчего виски загодя давило, у ней — аллергия на бумажную пыль не схватывала бы дыхание, Мисюсь не дрожала бы мелкой дрожью совсем некстати, и получился бы возвышенный диалог, а не дребедень пустая, от которой мучаются горожане, страдающие от недостатка кислорода в крови, и прочее, и прочее…

— Что за воду ты пьешь? «Славянскую»!

— Не «Славянская». «Славяновская», — поправила. — Был такой профессор Славянов.

— Какой?

— В панамке, — прищурилась, и лицо дернулось.

Они лежали на ковре; кровать двуспальная уплыла вместе с остальными атрибутами родительского супружества, выпавшего на урочные годы, но ковер текинский здесь. Вчера ждала покупателя. Из-за ковра она, что ли, убивается?

— Не знал про профессора. Думал, славяне.

Вспыхнула:

— Все вы сейчас тут… «Славянская». Еще лучше евразийская!

— А почему нет? Пространство евразийское. Назарбаев сказал.

— Назарбаев?

Она даже закашлялась и потянулась к своей профессорской воде, и пила, по-птичьи закинув шею, но угольки, враз загоревшиеся, с него не сводила, так и пила, уставившись, и он узнал этот неумолимый взор, когда-то донимавший его беззащитную подростковость, нет уж! он давно не ученик, но она точно — учительница, как та старуха с камеей, и спросил, не сомневаясь, хотя знал — правды не скажет:

— А кто ты по профессии?

Поймал! Она помолчала.

— Видишь — продаю.

— А за кордоном?

— Разное.

— А живешь на что?

— Иногда на пособие.

Голос глухой, а рука гладит Мисюсь.

— А зачем же ты едешь туда?

— Мне нравится жить там.

Нахмурилась и вдруг яростно чернея глазами:

— У вас есть теща?

Про жену — никогда.

— Ну есть.

— Тогда возьмите ей мыло! Даже если стиральная машина, женщины любят стирать простым мылом. У меня его много и совсем дешево, — и рванула к встроенному в угол громоздкому шкафу, и, пригнувшись, — пятки розовые мелькнули, она вообще любила ходить босой — вытащила на середину пыльный ящик и крышку разъяла, отдирая неподдающуюся клейкую бумагу, и он увидел упакованные в одервеневшую обертку, в ней будто опилки торчали занозами, кирпичики мыла, и на каждом куске оприходовано тяжелым прессом — 72 %.

— Возьмите, — велела. И улыбнулась сухою европейскою улыбкой: — Вашей теще будет приятно. Всего пятьдесят.

Он разозлился.

— Кто ты такая?

— Я не из этого города, — сказала она.

— И я не из этого, — сказал он. Взвалил на плечо оказавшийся неожиданно тяжелым картонный короб, оставил полтинник и ушел.

И зарядили дожди, обыкновенные для августа здесь, с пузырями по лужам, многоцветием разводов бензина на черных тротуарах и запахом бензина и влажной гари — свербящим духом большого перенаселенного пространства, но, торча в автомобильных пробках — хоть бросай тачку, лезь с гражданами в метро, — он опять пытался понять, почему он сбивается, теряет себя, привычного ему и другим, бесконечно ведя несуществующие разговоры или мысленно подымаясь на достопамятном лифте, обхватывая за плечи меркантильную продавщицу и надсадную училку с хлопотливой собачкой у ног. Кажется, шпицеподобная тварь и не гавкала никогда. Было в этом не однажды пройденное… Он ударил во сне свою ускользающую партнершу — так уж ему во сне захотелось, но и в воображаемом пространстве она выстояла; он ничего не добился, и только накатывало: шершавые ладони, которыми она закрывала лицо, и, когда он отводил руки, она всегда сжимала их в кулачки, а ногти были обкусаны.

А ездил мимо, так получалось, и, возводя взор на имперскую пирамиду, не мог отгадать те окна. Как-то не выдержав, свернул под арку и остановил машину у подъезда.

Лил дождь, и скамейка айсоров была пуста. Он набрал код квартиры, но номер никак не высвечивался, ему не открывали, и тогда он увидел булыжник, заткнутый под входною дверью, — подъезд был не заперт. Он показался ему еще обширнее и грандиознее: уходящие в никуда пролеты, площадки без дверей, наверное, за глухими стенами первых этажей сапожная мастерская или тот магазинчик, где он покупал воду имени профессора в панамке, а слово «пролет» ничего не подсказало ему, да если бы и гуманитарий когда-то, что с того теперь? Левитацией не чудился, а так хочется написать беллетристическое — взмыл, но поехал, на лифте, и на восьмом этаже еще в кабине штукатурка шибанула в нос, и сквозь распахнутую дверь ее квартиры он увидел ремонтный разор, и среди разора на подоконнике без фикуса крупную хохлушку, жующую кровавый томатный бутерброд, и двух мужиков, остервенело ломающих перегородки.