Новый мир, 2002 № 04 - [61]

— А мне сон приснился…

Потом, когда мы сели пить чай, Никитка рассказал, какой ему сон приснился.

— Лечу, — говорит, — я над нашей улицей, вдруг — мама, слушай! — вижу, какие-то незнакомые мужики к нам идут. Я испугался и упал прямо к нам во двор. Дальше — не помню, проснулся… А вы кто такие?

— А мы вам колокольчик привезли…

Никита бегал по дому и звонил, как на праздник. Вечером Ира и ее муж Федя вышли нас проводить. С горы Левитана, где они живут, Плес вдруг напомнил мне Ялту. Те же огни на узкой набережной. Я сказал об этом вслух, и оказалось, что Ира из Ялты. Она там балериной была. В самодеятельности. А Федя — моряком. Он увидел ее однажды на сцене, и с тех пор они вместе.

— О Ялте есть хорошая песня у Визбора, — сказал Володя, ежась от холода.

— А о Плесе — стихи у Шпаликова, — вспомнил я.

— Тоже совпадение, — заметил Федор.

— Мир тесен, — тихо сказала Ира, и мы попрощались.

Из Серкова возвращалась «Калоша», плыл к нам зеленый огонек. Мы решили подождать, когда катер причалит и бросит мостки. Хотелось как-то продлить этот вечер.

Зеленый огонек, чуть приблизившись к нам, снова стал удаляться. Катер пошел на карьер. Это был обычный его маршрут. Воздух подстывал. Брехали собаки за рекой, на спасательной станции слушали «Маяк», и последние новости долетали до нас по реке бессмысленными обрывками. Мы уловили только обещание снега в средней полосе, но и в это не верилось.

Когда зеленый огонек опять стал приближаться, мы даже обрадовались, будто кого-то ждали с этим катером.

«Калоша» осторожно пристала, бросили мостки, кто-то сошел в сапогах, пролетела в воду искорка папиросы.

— Нет, ребята, завтра приходите. У меня последний рейс был…

Капитан гремел каким-то железом, запирая свое хозяйство. Мы пошли дальше по набережной, ступая в желтый свет от окон и снова окунаясь в темноту. И хорошо было даже в темноте, когда город остался позади, а впереди чернел скалой наш дом отдыха, и дежурная лампа вахтера напоминала, что там жилье, там казенное, но все-таки тепло. Мы говорили об Ире, о Ялте, о пароходах и лошадях — обо всем, о чем могут говорить люди в предвкушении уюта и сна.

Оказавшись в своей комнате, я, не включая света, сел у окна и отчего-то вспомнил о другой ночи. О том, как несколько лет назад, плывя на океанском корабле, я вдруг проснулся, выглянул в иллюминатор, а там ночь непролазная, южная, и только в одном месте брошена горсть огней. И удивительно: пахло почему-то нашей осенью, дачным костром. Тем последним костром, который жгут перед отъездом, когда все вещи уложены и дети отрешенно глядят на слабый огонь и медленный дым, застилающий сад… И долго не мог я оторваться от иллюминатора, от этого знакомого воздуха, от огней на чужом берегу. И думалось мне тогда, что любые огни, встреченные ночью, — они всегда немного свои, родные. Я не знал, где мы плывем, но кто-то надо мной на палубе сказал: «Дарданеллы…»

Утром, глотнув чая, мы с Володей пошли на катер. Плес тонул в тумане. Звякали невидимые ведра, хлопали калитки, кричали петухи. Из тумана вышла жена капитана, взяла с нас за билеты, и вот под нами забухал мотор.

Мы отвалили от берега.

Григорий Корин Хлебом и солью

Корин Григорий Александрович родился в городе Радомышле (на Житомирщине) в 1926 году. Фронтовик. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве. «Его стихи — одна пронзительная и очень беспощадная исповедь» (Б. Окуджава).

* * *

Перед зеркалом не бреюсь:

На себя ли мне смотреть,

Так стремительно старею,

Больше некуда стареть.

Как она подкралась, старость,

Как внезапно подсекла?

Может быть, перестаралась

Глубь зеркального стекла.

Но взгляну на свет небесный

И забуду о себе.

Страх пред смертью, страх железный

Тает, тает в синеве.

Подвиг жизни бесполезный,

Жалость к собственной судьбе…

Но взгляну на свет небесный —

И забуду о себе.

* * *

Желтые чаши тюльпанов

Скорбные скрыли дни.

Словно из пепла туманов

Утром взошли они.

Словно приснилось им гетто,

И покидали его

Желтые звезды рассвета

С небом из ничего.

* * *

Не криворука,

Не кривонога,

Все в тебе мука,

Боль и тревога.

Сбиты колеса,

В поле крапива,

Сеешь — все косо,

Строишь — все криво,

Все — не по росту,

Все — не по силам,

Все — на погосты,

Все — по могилам.

А предлагала

Землю и волю —

Ты опоздала

С хлебом и солью.

Нет тебе веры,

Все извела ты —

На револьверы,

На автоматы.

* * *

Всех прошу вас, Бога ради,

Сохранить мои тетради.

Может, как-нибудь они

В книжные воспрянут дни.

И среди небесной сини

Свет мелькнет мне благостыни,

И слова заговорят,

Став на полке в светлый ряд,

Бьют поклон тебе, прохожий,

Может, встрече будешь рад,

Все же книга — дело Божье.

* * *

Что делать, милый друг,

Вся жизнь — прообраз смерти.

Известен этот круг,

Скрестились обе тверди.

Извечен их союз —

Идет единоборство.

Я смерти не страшусь,

Страшусь ее упорства.

В храме Успения

Тихое пение,

Вечный покой.

Самозабвением

Дышит мгновение,

Крестной рекой.

К нишам сверкающим,

Оберегающим

Матерь Творца —

Взор проникающий,

Свет воскресающий

В скорби лица.

В кипени золота

Выглядит молодо

Тысячи лет.

Вот Богородица

К Сыну воротится,

Близок рассвет.

Синь предрассветная,

Свечечка бедная,

С ноготь, темна.

Спит Богородица,

Пламя колотится

В ямине сна.