Новый мир, 2000 № 11 - [18]

— Вот видишь? Стою! И прошу Тебя!! Клянусь, больше не встретимся! Ни по какому поводу! Единственный раз! Честно!.. Буквы? Возвращаю Тебе! Без них обойдусь! Теперь веришь? Спаси ее!

Приближались, галдя, какие-то горцы, я быстро с колена встал, прошел мимо них и еще раз торопливо на колено припал.

Чувствовал — зацепилось, а?! Домой ворвался. Жена, приподнявшись, мутно глядела на меня. Я снова глянул вверх:

— Ну… договорились?

Ворвался в свой подпол — там все гуртом на меня накинулись: Узеев, Мхбрах, Пужной, Маша Котофеева с ребенком, Канистров, Умыцкий, граф Поскотини, доктор Ядоха, Вадим Сопло, Соватти, Блукаев, Аев, Кумстон, Металлиди, Горихвост… Что делать? — у всех вопрос.

Все! Прощайте! Покидал все тяжелые буквы в чемодан, доволок до выхода! Все! Снова на небо глянул — вот!.. Отдаю! Только спаси ее.

Оставляя черную метку по снегу, до помойки доволок. Кинул в уголок. Уходя, пару раз обернулся. И все! Глянул наверх: доволен? Больше у меня ничего нет.

Теперь каждое утро долго лежу. Спешить некуда.

— Ты спишь, что ли, или притворяешься?

Ее голос. Сиплый, грубый стал. Теперь, когда с утра выпивает, уже не веселая, а злая! Что же Он там решил?

— Хотя бы помойку выкинь. На это ты способен, надеюсь?

При слове «помойка» сердце сладко забилось. Как они там — буквочки мои? Да поди уж, наверное, украли красавиц моих!

Вон как дверью жахнула! Ожила? Зато я умер.

Поднялся. Схватил целлофановый мешок, набитый мусором. Хорошо, что хоть мусор пока есть, — скоро и он кончится. До помойки добрел. С размаху мешок в бак зашвырнул. В нем бутылки брякнули, замаскированные шелухой.

Сердце оборвалось… Все напрасно? И чемодан вон с буквами стоит, не нужный никому! Ничего не вышло.

Опустился в помойное кресло в стиле рококо, с торчащей щетиной. Вот так. Здесь буду теперь. Король помойки. Уютное, в сущности, местечко: такой домик из кирпичиков баки окружает, правда без крыши. Комары вдруг налетели, вражеские парашютисты, — несмотря на снег. Но нас не запугаешь!

Старушка с ведрышком подошла — из моих, значит, подданных? Постучала ведрышком по баку и — ко мне:

— Ты сочинитель, что ли?

Вот она, слава! Знает народ!

— А что? — гордо спрашиваю.

— Написал бы ты про них, супостатов!

— Про всех?

Мне одного Геры хватило — желвак теперь на всю жизнь.

— Да хотя б про местных! — вдруг засмеялась.

Это не мой масштаб!

— Вон стояк водопроводный голый у нас! Утепление-то сгорело, и как зима — вода замерзает! Говно нечем смывать!

Да, это было. Но это не мой масштаб. И вообще — буквы выкинуты… Вон стоят. Однако в голове замелькало: «Стояк… Стояк…» Самая первая рифма, которая приходит в голову, явно не годится. Надо подумать.

Мелко кивая, подобострастно, старушка ушла. Я гордо выпрямился на троне своем, озирая окрестности. Но недолго процарствовал.

Вдруг, черные следы по двору оставляя, трое интеллигентов подошли, двое даже в очках, но на вид озверелые.

— Ты чего это расселся тут?

— А что — нельзя?

— В темпе отсюда!

— Пач-чему?

— Это наша помойка!

— У вас… есть какие-то права?

— Права?!!. Сейчас будут!

И вдруг тот, что без очков, зашел сзади и в спину меня пихнул. Я упал вперед на руки, ладонями по слизи проскользил. Поднялся, не оборачиваясь пошел. Колени в грязи, но отряхивать их такими руками навряд ли стоит! Один раз обернулся только: буквами не интересуются ли? Не интересуются! Хотел стать королем помойки. Совестью ее, заявления людям писать, доносы… Не сложилось!

— Иди, иди!

Трон так и этак мой вертят, отпуская довольно тонкие искусствоведческие замечания.

Ушел. Даже помойка слишком шикарна для тебя! И домой — нет смысла, не вышло там ничего! Куда? Есть, говорят, такое место, куда можно всем сирым и убогим: там ждут всех. Но это уж — на крайний случай! А у тебя какой?.. Пойти, что ли, попробовать? Хотя не чую Его! Он мои ужасы видит, но не реагирует как-то.

Постоял на ступенях среди нищих. Вверх поглядел. Снежинки светлее неба. Тают на устах. Вошел под своды. С той поры, как крестили меня, не был в церкви ни разу. Стесняюсь чего-то… Наверное, этого… просить! Пламя колышется от пения. Толпа свечей. Свою, что ли, поставить? За что? За ее спасение!

В притворе, где разным церковным товаром торгуют, купил тоненькую кривоватую свечку — какую уж дали! — подошел к общему пламени, постоял. «Прикурил» своей, кривоватой… Старался прямо держать. Огонь греет лицо. Потом горячий воск каплей на палец стек, прижег, потом кожу стянул, застывая. Воткнул свечку в дырочку. Пошел.

В притворе церковную газету купил. «Нечаянная радость». Может, дома прочту? Хотя жена будет издеваться.

Вышел с листком на крыльцо. Вроде посветлело маленько? Буквы даже видны! Глянул наискосок, и — обожгло как бы. «Завет старца Силуяна». Не ожидал такого. Вот это да! «Держи ум во аде — и не отчаивайся!» Вот это да! Думал, благостно скажут они: «Не держи ум во аде». А тут… Молодец, Силуянушко! Я и держу. И не отчаиваюсь!

Мимо помойки легко шел. Снег вдруг в дождь превратился. Отличный климат у нас. Да и люди не подкачали! К счастью, феодалов тех не было на помойке… Я и не отчаиваюсь!

А буквы мои стоят! Только резанули ножом по боку чемодана, раскидали несколько — А, Я, Ж. А все — не подняли! Да и кому это по плечу?