Новый мир, 2000 № 10 - [39]

Я проснулся утром рано,

Нет Луиса Корвалана, —

повторяли нараспев школьницы и дачники, звали любимый Колюнин Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы на улице Миклухо-Маклая обезьянником, и Колюнчик на них сердился, топал ногами, бледнел, говорил и делал много такого, за что его можно было бы жестоко высмеять и изгнать, но всякий раз мальчиков что-то останавливало, и юного чилефила держали за блаженненького, за дурачка, которому позволено то, чего стыдились другие.

Колюня ничего не замечал, любил пылающий континент, его сердце было открыто всему, и он был готов принять за свою любовь какое угодно страдание от малолетних гонителей, дрожащим голосом рассказывая им летним полднем на берегу застывшей судьбоносной Камышовки про Чили, ее отказавшегося улететь после путча в другую страну и погибшего с оружием в руках народного президента, он считал долгом приблизить к снежной, дачной Советской России далекую гористую страну, чье несклоняемое и неизвестно какого рода название переводилось на русский язык как «жгучий перец».

Но вот историю о том, как идеологически выдержанный Луис Корвалан вместе с легендарным парагвайским аристократом Антонио Майданой, отсидевшим в стреснеровской тюрьме больше двадцати лет, и уругвайским интеллектуалом Роднеем Арисменди таки приехали к ним во Дворец пионеров и Колюня пожимал всей коминтерновской троице руку и водил по длинным этажам чудесного детского замка, передавал скомканно и нехотя.

Они появились на пороге заведения неожиданно, маленький, остроносый и сильно загорелый Корвалан с жесткими седыми усами, одетый в новенькую партийную дубленку и пыжиковую шапку и чем-то похожий на деда Николая Петровича, был мрачен, выглядел затравленно и смотрел на окруживших его, лопочущих по-испански и старательно заменявших мягкое кастильское «элье» на жесткое южноамериканское «дж» мальчиков и девочек в белых рубашках с золотыми пуговками и красных галстуках неприязненно, ни разу не улыбнулся и ни о чем не спросил, и холодность человека, которого столько раз видел Колюня по телевизору, на фотографиях в газетах и в кино и за которого не задумываясь отдал бы жизнь, невероятно поразила и оскорбила юного революционера. Он не мог ничего понять и ни во что поверить — этому нежданному часу суждено было стать звездным в Колюниной жизни, мальчик должен был все рассказать про свою любовь, но Корвалан со товарищи, бегло оглядевшись по сторонам, заторопились, никаких речей произносить не стали и скрылись в черной машине с занавешенными окнами.

А после этого Лучо надолго исчез, хотя здесь, в Москве, остались как две заложницы его дочери: изящная, в отца, балерина Вивьен и крупная, в мать, старшеклассница Мария Виктория, и только много позднее, когда образ Корвалана, подобно страху смерти, затерялся в безднах памяти, из занимательной статьи в «Комсомольской правде» про гэбистских гримеров неожиданно выяснилось и легонько укололо сердце, что, оказывается, изменив до неузнаваемости внешность, интеллигентный чилийский генсек уехал на родину делать революцию, так и не прихватив с собой Колюню, как когда-то не взял его в поход дядюшка Глеб.

(Окончание следует.)

Варламов Алексей Николаевич родился в 1963 году. Закончил МГУ. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Грани». Первый лауреат премии Антибукер за опубликованную в «Новом мире» в 1995 году повесть «Рождение». Живет в Москве.

Роман создан при поддержке московского Литфонда и Альфа-банка.

Илья Фаликов За крепостной стеной

Даль

Эти литеры, яти эти,

вся Россия от Аз до Я —

синий лес, корневые сети

прямоствольного Бытия.

Из ковыльных великолепий,

серебрящихся до небес,

вышел выше Великой Степи

заколдованный русский лес.

Хоровое пространство птичье.

Хвойно-лиственная молва.

Сокол, плачущий по добыче, —

Слово, пролитое в слова.

Муж и Муза гнездятся рядом,

око в око, рука в руке,

и пожаром за плац-парадом

Смута пляшет невдалеке.

Это ходит старик высокий

с вящим отсветом на лице,

вещий лекарь, таящий сроки

Солнца в самом его конце.

Проходя по железной коже

колокольного языка

мертвой зыбью, идет, похожий

на луганского казака.

Не похожи такие лица

на мясистый снаряд во рту —

золотая садится птица

на коломенскую версту.

Во Вселенной, чужой и нищей,

на просторе семи небес

нет венца лучевого чище,

чем его золотой обрез.

* * *

Памяти Андрея Сергеева.

На пешеходном переходе

сидит все время эта птица —

привычно при любой погоде

ей в черном зеркале светиться,

и в лобовом стекле, разбитом

ее большим воображеньем,

она над мрамором-гранитом

кричит с присущим вдохновеньем.

Ей слышится любой прохожий,

предвосхитивший непогоду,

ведь каждый вечер непогожий

знаком любому пешеходу,

как чернокнижный пух вороний,

как пах частушечной цыганки,

и вороные скачут кони

в снегах, где ты волочишь санки.

На санках едет запах рынка,

столь нужный для семьи и дома,

пожизненна твоя волынка,

и лямка мне твоя знакома,

и, если я кивнуть успею

или словцо из сердца выжать,

то уличному ротозею

удастся уцелеть и выжить.

Но плохо видит свет зеленый

и дальнозорка башня Брюса,

необязательны поклоны

в снегах московского улуса,

и азиатчина густая

с Дорогомиловского рынка,