И что у него на уме, было не ясно. Зек как зек. Он только и попросил докурить. Стоя сзади, поклянчил у одного из троих футболистов. Мол, ты же играешь… не отвлекайся на цигарку. И дай же докурить твой вонючий бычок (и тот дал! машинально!).
Но с окурком покончив, Хитянин у этого же охранника (тот как раз получил мяч в ноги) тронул рукой автомат. И потянул на себя:
— Дай подержать.
Тот выкатил глаза:
— Ча-ааво? — и даже упустил мяч, на который поставил было левую ногу.
— Дай подержать автомат. Тебе мешает… Играть мешает.
И Хитянин дернул оружие на себя.
Вскинувшиеся охранники не верили своим глазам, своим ушам.
Крепко придерживая автомат (и тем он занял руки), охранник открылся. Вот оно. Зеки вылупили глаза. Все, как один, вылупили, смотрят — вот оно, подумал поймавший свое счастье Хитянин, вот все и расставлено!.. Без ярости, но сильно и зло он врезал солдату кулаком в подглазье. Равны теперь мы? и вы?.. (Меня не будет, а его фингал еще неделю будет светить людям!)
Второй (здоровяк сержант) кинулся на помощь, но все видевший Хитянин опередил и его. Влупил сержанту с левой. На это ушли последние силы. Весь выложился. С разворота сержанту пришлось по скуле. Зачем бить поддых, я хочу и на его скуле… Знак!.. Чтоб зеки видели. Чтоб помнили своего сумасшедшего Хитянина! — мелькнуло у него, уже окруженного. Уже не имевшего шанса жить. Но еще пыром, дырявым ботинком он и тут успел врезать сержанту меж ног — и это тоже со счастливой мыслью. Со скрытым умыслом: найти и заиметь для вечности личного врага.
Его ударили, разбили рот, нос, но Хитянин как-то отскочил, схватить себя не дал. Харкнул сержанту в лицо. Трое, забросив автоматы за спину, надвигались. Опасный, опытный сержант уже целил с решающим ударом, а зек, безумно посмеиваясь, продолжал в них харкать. Густыми, один в один, красными плевками.
Но вроде бы он споткнулся, привстав на колено. И тут же — ловя подсказку — утершийся сержант ударил, как с бугра. Сапогом… Ударил, как надо, опьяненного волей зека. Железной подковкой. В открывшуюся сзади тощую поясницу.
— О-аа-ээ-эх! — Из глотки Хитянина вырвался распад неких последних звуков. Из его легких. Ему сломали спину.
Встать зек не мог. Но он еще поднял голову, сел. Он не мог дышать, воздух не втягивался. Зек только слабо отдувался от крови, красной пленкой выскочившей и залипшей на губах.
Все же сидел. Глаза помутнели, мир стал другого цвета.
Охранники подступили.
— Готов, — сказал один.
— А я еще. Еще… Добавлю ему на дорожку, — с одышкой выговорил ярившийся сержант. Отирал захарканное лицо.
— Погоди. Готов он.
Следовало пристрелить. Зек решился бежать среди бела дня. Побег… Иначе (в это меняющееся время) еще будешь, пожалуй, держать ответ. Перед операми. За сломанную с одной попытки зековскую спину.
А Хитянин все силился — все хотел сдуть кровавую пленку с нижней губы.
Двое шевельнули автоматами, переводя оружие с плеча к руке ближе. Спины нет — не жилец. Но сержант не хотел упустить живого, зачем бить труп. Оглянулся на столпившихся лагерников… Вышагнув вперед, он ударил сапогом сидячего Хитянина в лицо — и лица у зека больше не было.
Сказал солдату:
— Теперь добей его.
Хитянин еще смог поднять кровавую лепешку лица. Глаза видели мало. Но дуло зек, конечно, увидел и по-сумасшедшему прямо смотрел в его крохотный кружок. В бездонный кружок. Давай, сука. Давай.
Очередь в упор. А сержант уже бежал на там и тут глазевших зеков, грозно потрясая автоматом и загоняя их в барак… Возник опер. Бок о бок с ним — другой опер.
Появился на выстрелы и начлаг. Он закурил. Коротко меж собой обсудили. Пристреленный зек… Сам виноват; это ясно.
Опер осторожно, носком сапога туда-сюда поворачивал голову Хитянина. Рассматривал:
— Сумел, падла. Хорошую смерть нашел.
Начлаг переспросил:
— Что?
— Хороша смерть… Чужую, говорю, смерть он себе взял. Вожачью, а?
Начлаг коротко бросил:
— Свою.
Начлаг ушел.
Понабежала охрана — с разных углов лагеря. Частью из казармы, полусонные. Сержант с автоматом (и с фингалом на скуле) все еще загонял зеков в бараки, страшно крича, а то и передергивая затвором.
Опер, напряженность снимая, махнул рукой — убрать мертвого. Два охранника прихватили труп Хитянина за ноги и поволокли. Скоренько, скоренько, бегом! — метнулись туда, потом сюда. И вдруг повернули назад… Тупые! Ни фига не соображают!.. Наконец поволокли, как положено, к фельдшеру, чтоб на бумаге означил случай и смерть.
Так и волокли, головой по земле. Голова Хитянина болталась, цеплялась за траву, словно бы зек оглядывался. Охранник, державший правую его ногу, гыгыкнул напарнику — мол, этим вот ботинком, глянь, он врезал нашему сержанту. По яйцам…
— Ага! — сказал на бегу второй.
Солдаты охраны, попинав мяч, а затем приостановив вдруг игру, охотно обсуждали с зеками тяжкий этот случай. И такой внезапный!
— …Ударил. Он первым меня. Ударил ни за что. И ведь я не сержант!
Так объяснял солдат охраны, тот самый, с цигаркой, кому досталось в подглазье от Хитянина. Мы — как вы, настаивал он. Мы солдаты… Он явно недоумевал… Вроде как сержанту можно, конечно, врезать ни за что — но он-то простой солдат! он служивый! Простой и тоже, заметь, обижаемый! За что же в глаз, если мы как вы?
