«…тут нужно говорить об исторических силах и стимулах. Сохранить силу жизни можно личными усилиями — сохранить творческую силу невозможно» (Б. Эйхенбаум).
Зияния были на улицах города. Черной дырой зиял дом, еще недавно одухотворенный веселой, счастливой, упоенной жизнью Еленой Сергеевной.
«Граждане пассажиры! Будьте организованны во время входа и выхода из вагонов. Этим вы способствуете соблюдению графика». Кровь кидается в голову и затмевает разум. Какого черта я должна способствовать соблюдению графика.
…Им и в голову не приходит сформулировать иначе, повернуть от лика государства к лицу человеческому, сказать хотя бы что-нибудь вроде: «Тем вернее вы успеете на работу…»
Необходимость служения Графику предлагается как нечто само собой разумеющееся, и это-то и оскорбительно.
«Если вагоны переполнены, останьтесь на платформе, подождите следующего поезда». Какого же? Который доставит нас в царство свободы?
1971
8 марта в Москве.
Женщины с колючими сумками — плетенными из каких-то пластмассовых отходов.
Пуховые платки, высоко торчащие на голове, над сложными построениями из своих и не своих волос.
Розовые и голубые — химических цветов — вязаные шапки. Вязка ненормально редкая (из экономии), и под ней виден то какой-то чехол, а то волосы. Эти дорогие шапки нахлобучены почти на всех; молодая девушка, доставшая шерсть и связавшая себе такую шапку, чувствует себя обретшей достоинство.
Мужчины в шапках, с оживленно покрасневшими лицами, почему-то по двое, разного возраста — отец ли с сыном, тесть с зятем, связанные мужской солидарностью насчет предстоящей выпивки. Они хватают цветы без разбору и на чей-то слабый голос: «А может, они мороженые?..» — озираются ошалело и бормочут:
— Все равно на один день.
10 марта. Ленинград.
Гостиница «Московская». Утро.
Администраторша с пухлыми губами Бабетты, с кошачьим круглым лицом.
— К вам вчера поступила такая-то…
— Это в больницу поступают.
— А к вам?
— К нам поселяются.
— Посмотрите, пожалуйста, — Николаба, вчера приехал из Сухуми.
Листая:
— Нет у нас ни одной грузинской фамилии.
— Это не грузинская… — тихо и обиженно бормочет абхазец.
Неуловимый, таинственный момент — когда из пустоты, из ничего, из шелестенья бумажек рождается вдруг МЕСТО, которого до сих пор не было.
Из чего оно соткалось?
Никто не знает.
Отсюда завороженность, с которой толпящиеся у стойки смотрят на администраторов, следят за отрывистыми разговорами на им одним ведомом наречии, сопровождаемыми ужимками, улыбками, долгими взглядами, которые они останавливают друг на друге, — следят за самими движениями, напряженно пытаясь уловить тот миг, когда из ничего рождается что-то.
11 марта. Ленинградцы делились на немногие разряды:
старые ленинградки с лицами цвета темного свинца, окаменевшими, спокойными лицами с глубоко провалившимися глазами;
тетки лет сорока в двубортных зимних пальто с цигейковым воротником, каких давно не носят в метрополии;
молодые люди с лицами актеров Цыбульского или Ольбрыхского — и только с такими лицами!
старики со слегка выкаченными глазами, опирающиеся на красивые палки; молодые девушки — такие, какими бывают молодые девушки.
Людей среднего возраста в Ленинграде не замечалось. Бог знает куда они делись — те, кто должен был выражать кипение духовной жизни, буйство творческой энергии.
Разговоры
— Он меня с полуслова понимает, с одного звука! Я ему — «пр-р», и он — «пр-р». Если я сказал ему ждать меня на вокзале — он будет ждать меня до потери пульса.
— …Меня все вы понимали, пока я пол-литра водки разливал на восемь стаканов.
Невский вечером, у автобусной остановки. Парень отчитывает девушку — в присутствии безмолвного друга.
13 марта.
Был март, март!
Снег сверкал везде — на крышах, на дорожках, на Неве. Каменный мост выгибался некруто, автобус, переваливаясь, въезжал на него.
Хлопала где-то внизу дверь, просачивался душный ресторанный запах, знакомый запах гостиничной тоски.
Вольные, кудрявые, голые деревья. Узорчат, затейлив был рисунок их голых ветвей, родственных кружевам литых решеток. Ничего в них не было от обкарнанности московских деревьев, отвратительно дачных летом и ничего не обещавших зимой.
По пути от Черной речки к каналу Грибоедова мост за мостом набирал силу, ширел и вытягивался, все круче выгибался, и наконец вылетала огромная дуга Кировского моста.
15 марта. Ленинградское метро.
Молодые слегка придурковатые отцы играют со своими разошедшимися детьми, и пожилые дамы смотрят на них тяжелым взглядом старых волчиц.
Дети хохочут, открывая свои остренькие зубки, перегибаются на пол — не так, как в твердых руках молодых матерей.
Голоса придурковатых отцов как голоса клоунов:
— А покажи, у тебя есть?.. Не-е-т, у тебя нет!..
Клоуны или вечно пьяные.
Ирина Николаевна и Лев Гумилев сидели у нее на кухне — два старых зубра, потрепанных-таки родной властью. Кровь в их жилах давно заместилась желчью. В комнате не слышно было слов, но доносились напоенные ядом модуляции их загрубелых от невзгод голосов. Голоса были родственны, они купались во взаимопонимании ненависти. Серный дымок, ей-богу, курился из-под кухонной двери.
— …И тут вдруг откуда-то берется необыкновенная нравственность, — пробился вдруг высокий голос Ирины Николаевны.
