Новый Гольфстрим - [17]

Кругом слышался гул волнующейся толпы, откуда-то доносился пронзительный крик ребенка, чей-то приглушенный плач.

По временам проносились машины. Люди устремлялись им навстречу. Останавливали, расспрашивали. Сведения были неопределенные, часто противоречивые.

Мимо промчался мотоциклист. Он что-то крикнул и махнул рукой. Всем показалось, что это был жест отчаяния. Как будто он хотел сказать этим жестом: «Все погибло».

Вдали показались кареты Красного Креста.

Вера Александровна, с ужасом смотрела на их медленно катящийся поток.

Сколько их! Десять, двадцать, пятьдесят…

Не двигаясь, не смотря ни на кого, стояла она и старалась хотя бы на миг проникнуть взором за занавески карет. Сердце ее сжималось от предчувствия горя.

Вслед за каретами показались большие красные машины аварийных отрядов. На них сидели усталые, угрюмые люди, покрытые черной грязью и копотью.

Страх и тревога росли. С песков никто не уезжал. Шахтеры, инженеры мужья, сыновья и братья — были еще там. Снова потянулись длинные минуты ожидания.

Вера Александровна то подходила к своей машине, то шла на автостраду. Там снова началось какое-то оживление. Из-за барханов медленно двигались автомобили.

Впереди шла машина Петриченко. Он был почти неузнаваем. Закопченный костюм. Лицо, покрытое густым коричневым налетом, возбужденный, беспокойный взгляд.

Увидев скопление народа, он остановил машину. С усилием встав с сиденья, он приподнял руку. Все затихли.

— Наши славные шахтеры и строители, — сказал он, — остановили огненную лаву. Стихия усмирена. Шестая Комсомольская — наша гордость и слава — скоро войдет в строй.

Вера Александровна подошла к машине Петриченко.

— Виктор? Где Виктор? — спросила она, протиснувшись вперёд.

Петриченко отвел глаза в сторону.

— Где Виктор? — уже с отчаянием повторила Вера Александровна.

Он молчал.

И это молчание сказало Горновой всё.

В темноте

Дежурный врач предупредил: ни один луч света не должен проникнуть в палату. Спасти зрение может только абсолютная темнота.

Петриченко осторожно вошел в темную комнату.

— С кем это он разговаривает? — с удивлением подумал он, прислушиваясь к ровному голосу Горнова.

— Наши пустыни получают количество калорий тепла, число которых исчисляется единицей с четырнадцатью нулями. Чтобы получить такое же количество тепла от промышленности, изготовляющей ядерное горючее, пришлось бы построить сотню больших заводов.

«С кем это он? Неужели один?» — подумал Петриченко уже с тревогой.

А Горнов продолжал спокойно и размеренно:

— Я выдвигаю проблему: во-первых, — удержать возможно больше энергии из той, которая излучается с территории наших пустынь в мировое пространство. Во-вторых, — правильно распределить эту энергию по стране и использовать ее целесообразно для пользы народного хозяйства…

Петриченко постучал в дверь.

В палате было так же темно, как и в соседней комнате.

— Мне сказали, что ты один?

— Я один. Присаживайся. Очень рад, что ты пришел.

— Так… Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросил Петриченко.

Горнов рассмеялся.

— Ты, я вижу, тревожишься о моем рассудке?

— Ты разговаривал с кем-то…

— Эх ты, математическая голова. Я диктую диктографу статью для журнала.

— Чорт знает! — смущенно пробормотал Петриченко. — Эти дни нервы так напряжены. Всякая ерунда лезет в голову.

Друзья помолчали.

— Если бы ты знал, как хочется мне тебя обнять, неожиданно сказал Петриченко. — Прижать так, чтобы все ребра захрустели.

— Представляю, каким ты вышел бы отсюда. У меня все лицо покрыто какой-то мазью. Обещают все это снять дня через два.

— А как глаза?

— Теперь хорошо. Да, Яша, перспектива остаться без глаз мне не улыбалась. Я уже примеривался, как это будет.

— К тебе никого не пускают. Я едва к тебе прорвался.

Петриченко протянул руку. Ничего не видно. Кровать,

стол, стулья, где-то тут стоит диктограф. Как бы не наткнуться на склянку или какой-нибудь аппарат…

— Я никогда не забуду то, что ты сделал в шахте, сказал Петриченко. — Я уже думал, что все погибло.

— Не стоит об этом говорить. Скажи лучше — просмотрел ли ты мой проект?

— Просмотрел.

— Ну, и что?

Петриченко помедлил с ответом.

— Ты чудак, Виктор. В тебе странно уживается вместе поэт и ученый.

— Это плохо?

— Ну, конечно. Почему твой проект я встретил тогда в штыки? Ты оглушил меня. Когда хотят пустить машину на тысячу оборотов, ту машину, которая работала раньше на сто оборотов, что делают конструкторы? Они выкидывают не пригодные для таких скоростей части и заменяют их другими. И только, произведя расчеты, проверив, способна ли новая конструкция работать на тысячу оборотов, — пускают ее.

— Ты хочешь сказать, что я должен был сперва переконструировать твои мозги?

— Да, должен. Мозги тоже привыкают мыслить в определенных пределах возможного. Ты сразу захотел разрушить наши понятия и представления, которые мы привыкли считать абсолютными.

— Продолжай, продолжай, — с добродушной усмешкой в голосе сказал Горнов.

— Ты говорил с нами не как ученый, инженер, работающий над конструкцией гигантской машины, не с циркулем и линейкой в руках. Ты говорил больше как поэт. Рисовал картины: виноградники и апельсиновые рощи там, где сейчас льды и тундра, субтропическую роскошную природу в тех районах, где сейчас пески и голый камень. Все это великолепно. Но для меня это была поэзия. Привел ли ты нам тогда убеждающие расчеты, цифры?